Лев Лобарев - Мю Цефея. Переломный момент

— Да брось, у нас общество победившего гуманизма… — Лиса скривилась от боли в голове. Что-то внутри раскинуло щупальца во все стороны черепа и, кажется, начало просачиваться наружу. По крайней мере, у нее уже зудела кожа.

— Видела огнестрел у гуманистов?

— Жалко, холодильник не работает — вздохнула Лиса. — Положить бы льда на лоб.

— Жарко? — сочувственно спросил Игореха.

— Жалко! — передразнила Лиса.

У нее было детское совершенно дурацкое ощущение, что ничего плохого случиться не может, что вот поболит и пройдет, и мама принесет вкусненького.

— Мама…

— Мама твоя… — начали они одновременно с Игорехой.

— Она же была нормальная! На концерты меня водила! Говорила, что новая работа, конечно, лучше чем умирать с голоду библиотекаршей, но все-таки «Блейдсы» тогда еще пели, а теперь…

— Была нормальная, зуб даю, — эхом откликнулся Игореха.

— А ты откуда знаешь?

— Она тех м… молодцов в химзащите же остановила.

— Да ладно?

— Ну, не только она. Там местные наперерез встали, а стрелять в толпу у гуманистов кишка тонка.

— Ха! Старая версия людей, выходит, потверже была. Хотела бы я посмотреть на тебя-алкоголика, наверняка было лучше, чем ты запомнил.

Лисе больше не было жарко, теперь ее бил озноб. Кровь как будто замедлила бег, сгустилась, и пальцы стали совсем ледяные, белые. Лиса держала перед собой левую руку — рука дрожала.

— Ну нет. Я не был человеком.

— Моя мама тоже про себя так говорила. Что была такая усталая и больная, спала по три часа, работала на четырех работах и чувствовала себя старой тягловой лошадью, а не человеком. Зато сейчас прямо люди, видал!

Лиса наклонилась — на колени снова закапала кровь. Она потянулась к аптечке — неосторожно правой рукой, и Игореха увидел скрюченные пальцы. Он скрипнул зубами.

— Вот скажи мне, ну что с ними всеми случилось? — Лиса побыстрее цапнула вату и прижала к носу. — Вроде сделали райскую жизнь — ни ран, ни болезней, хорошая работа, спорт, развлечения.

— Развлечения, да…

— Да, вот развлечения первые сдулись, как будто у всех пропала фантазия. Да и фиг с ней, такой ценой-то. Но куда потом делся интерес? И почему у меня он не делся?

— Ничего хорошего в том интересе нет, сама глянь, — кивнул ей Игореха. — Ты, может, вместо философии скажешь, что делать будем?

— Умирать, — проворчала Лиса.

Умирать не хотелось, да и все еще не верилось.

— Это ты, а я?

— Вот ты зараза. — Лиса хрипло рассмеялась — горло тоже болело. — Так что изменилось-то? Почему они стали такие… инфантилы все?

— Страх потеряли.

— Вот именно! Страх потеряли! Будто бы с ними ничего не случится, так что не надо думать о других.

— Я буквально. — Игореха стянул с себя куртку. В квартиру заглядывало закатное солнце, и было жарковато. — Страх надо преодолеть, и так становишься сильней. А у нас забрали страх. Мой сын не разобьет себе башку качелями, разве что поцарапается. И от гриппа не помрет. И наркоманом не станет. Я, знаешь, и пил-то из-за этого. Из-за страха. Сначала по мелочи — что уволят. Потом, когда малая родилась — что с ней случится что-нибудь. Потом, что жена узнает про вторую мою… Потом — что они все меня бросят. А без страха стало легко не пить.

— Но мама-то испугалась, когда я заболела!

— Это не то! — отмахнулся он. — Она испугалась, ну, знаешь, что придется возиться, заниматься этим. А с тобой что станет?

— Умру? — мрачно предположила Лиса.

— Это ты знаешь, а она нет.

— А почему я-то не такая?

— Потому что лазишь по заброшкам.

— Хрен тебе. Я лажу по заброшкам, потому что я не такая.

— Там живет страх.

И Лиса вдруг почувствовала этот страх. Холодный влажный воздух из черного зарешеченного окна. Ледяные ядовитые щупальца в голове.

«Так вот ты кто, — подумала она. — Ты воплощение страха». Словно соглашаясь с ней, боль в голове стала сильнее. Теперь в глазах мутилось просто от стучащего в ушах пульса.

— Давай, я спасу мир, — сказала Лиса тихо.

— Ты уже бредишь или что? — неласково поинтересовался Игореха.

— Давай я верну страх. Эта штука во мне, она ведь заразная. — Лиса кивнула на Игореху, вспотевшего от жара. Под носом у него была кровь. — Как ты себя чувствуешь?

— Да б… — Он вытер кровь и посмотрел на руку. — А может, лучше лекарство найти? От рака. Или что это за дрянь?

— Испугаются — найдут, — кивнула Лиса. — Или еще один переход сделают. Но кто-нибудь повторит мой подвиг.

— Наш подвиг. — Игореха вытер кровь о джинсы. — А что за подвиг?

— Помнишь момент возвращения после перехода? В который не попасть? Когда сознание теряешь.

— И ты хочешь туда?

— Туда, где люди еще не растеряли интерес и страх.

— В той точке нельзя затормозить, мы будем без сознания.

— А и не надо. Я открою дверь и буду держаться за нее. А когда меня вырубит — руки разожмутся.

— Е… ей-ей, больная, — покачал головой Игореха. — А я?

— А ты езжай обратно домой. И молись, чтобы за восемнадцать лет с перехода наши бесстрашные успели придумать, как эту дрянь лечат.

Их нашли. Но машина уже выруливала со двора, и выстрел гуманистов только разбил заднее стекло. Игореха гнал как в прежние времена — когда ни разу за десять лет не ездил трезвым. Сначала в глубокую заброшку, в темные годы, в обветшалые города, заросшие, разваливающиеся кварталы. Как можно ближе к точке, в которой волна обновления очистила мир от всего, что могло причинить вред, — и в которой вернулись люди. Он не мог подъехать ближе, но, увидев серо-черные дома последних дней заброшки, Лиса кивнула и открыла дверцу. Устроиться так, что выпадешь из машины, как только потеряешь сознание, было легко. По-настоящему тяжело было продержаться до этого момента — левая рука тоже ослабела, перед глазами все чаще мелькала черная кисея грядущей слепоты. Но она справилась и крикнула Игорехе:

— Давай!

Он рванул, сжимая руль так, что побелели костяшки, сжимая зубы, ругая себя, что ввязался в это во все и что сам не вызвался прыгать, и даже попытался прокричать Лисе, чтобы держалась, и Лиса держалась, хотя держаться совсем не осталось сил, и все никак не удавалось вырваться, заброшка держала, не выпускала, он успел испугаться, подумал остановиться, но тут мир померк.

И снова вспыхнул.

Лиса лежала щекой на шершавом асфальте. Он был теплый, нагретый солнцем; маленький муравей перед глазами бежал, ощупывая перед собой путь каждые несколько шагов. Хотелось еще немного так полежать, никуда не идти. Вообще не идти, остаться дома, играть в телефон, не вылезать из-под одеяла.

Но пришлось вставать. Мир вокруг был свеж и умыт, как будто он давно проснулся, сделал зарядку и готов был приступать к работе. Небо лучилось идеально синим, листья на деревьях вокруг только-только вылезли из почек и трепетали на легком ветру — тонкие, нежные. Воздух пах дождем, воскресеньем и чистотой. Даже асфальт был сияющим, как в первый день творения, если тогда существовал асфальт.