Лев Лобарев - Мю Цефея. Переломный момент

— Ну и правильно, — шепчет Яна на ухо мужу, когда понимает, что он выбрал. — У тебя ничего не получалось, потому что нельзя изменить другого, не изменившись самому.

Артуру остается только прикрыть глаза и позволить горизонту событий последний раз в этой жизни показать ему, что же сейчас происходит.

Он чувствует ребенка. Его радость и тепло, которое распространяется по всему миру. Когда Яна говорила, что они это придумали, она подразумевала именно дитя. Именно ребенок в своем горизонте событий увидел, как родиться в нормальной полной семье, без помешанного на карьере отца и матери, которая постоянно куда-то бежит.

Артур знает, что неправильным будет сказать: он лишается дара, а Яна — проклятья. Все становится неопределенным, а затем пространство и время меняются местами.

Теперь материальной точке больше не обязательно спешить из пункта А в пункт Б, поскольку они перенеслись на иную ось координат. И пункт Б наступит только через много лет. Еще тридцать как минимум.

А что касается самого Артура и ребенка, то они перестают видеть мириады возможностей и путей, которыми идут люди, зато вдруг начинают понимать, почему люди ведут себя так, как ведут. Способность видеть остается при них, но меняется угол зрения.

Все это мелькает на один короткий миг, а затем Артур чувствует, как Яна обхватывает его руками, тяжело дышит и с большим трудом удерживает себя в вертикальном положении. Он открывает глаза, смотрит на жену и даже без вновь приобретенной способности понимает, что происходит.

— Ты тянула до последнего, — говорит Артур.

— Ну да. Надеялась, что малыш придумает какой-нибудь другой выход, который оставит вам возможность видеть то, что вы хотели. Или хотя бы тебе. Но он, знаешь ли, был таким же настойчивым, как и ты.

Яна тихо смеется, однако Артур чувствует ее боль. Бережно придерживая жену за руку, он ведет ее к лестнице, чтобы посадить в машину и отвезти в больницу, а попутно надеется, что Миша уже очнулся и убрался куда-нибудь подальше.

В наступившей новой жизни ему нет места.

Утром осоловелый старик выбирался из обувной коробки, тер глаза и вылизывал брусчатку.

Бывало, шарил вокруг и попадал на газетенку в струпьях нечистот, но никогда ее не читал — лишь обнюхивал, морща нос с белесыми шрамами, словно его хотели отгрызть или когтями вырвать. Бумага на ветру скрипела и ломалась, старик мычал, взбивая седую паклю, и долговязый фонарь бросал на его лицо тень.

День привычно заносил кнут.

Старик, кряхтя и покачиваясь, как был на коленях, так и кланялся и всё припадал к земле, а вокруг сновали ботинки, сапоги, сандалии, шипели порой колеса. Когда солнце упиралось в плечо, в дряблую кожу (тот носил пиджак в клетку на голом теле, явно чужой и не по размеру, с оторванным левым рукавом), он вскакивал, дергая кадыком, а вытянутые из подкладки нити плясали в пыльном воздухе.

Убогий дышал запоем.

Закатывались глаза, в нёбо упирался шершавый язык, впалая грудь — ходуном. Старика на миг отпускало: городские стены крошились, подтаивали, отступали. Зайчики стекались с высоток в ослепительную тропу — прямо посреди переулка! — да такую щедрую теплом и чистую, что старик исступленно бил в ладоши, поводя плечами, и от этого весь уличный шум сминался, как на пожеванной кассете.

Не менялись только люди.

Но старик знал, как это исправить: он высовывал язык и как лопатой по прохожему — от души. Тот охал и отшатывался. Знал старик, что помело его должно быть в бороздах, вострое, обкатанное, грязное, как побирушка.

Только такой язык может сказать правду, а остальные не могут.

Наконец, старика хлестал кнут, вполсилы, чтобы колом не стоял.

— А ты помнишь?.. — ковылял он к полной даме, опаздывавшей на работу.

Волосы ее и ногти окрашены липким огнем, глазенки прятались за очками, болтался на груди крестик. Она дышала тяжело, и тяжело несла свое тулово, и с тяжестью запускала ядром мысль куда-то в летнюю погоду, но та все равно булькала в болото.

— Помнишь, ты?! — Старик разоблачающе потряс пальцем, женщина вздрогнула. — Как золотило воды Днепра, как честный люд Христа славил, помнишь эти простые лица с бородами, усами, с искренностью?..

Палящее левый берег солнце вынырнуло из его глаз, взвихрил волосы тот самый ветер, впитавший с тел христиан благочестие и пепел капищ. Женщина дернула под арку, а старик кричал ей вослед про величие князя, про пение леса, про богоугодную смерть волхвов.

Потом он затих; пытливые глаза разглядывали ту грузную фигуру и одновременно смотрели внутрь. Дамочка не помнила, ей и не надо было помнить, а надо было работать. Это обстоятельство загнало в избитое сердце гвоздь — по самую шляпку.

Тогда старик привязался к парню, высунувшемуся из машины. Подлец, герметичный владелец грязных тайн, ему нужно в шиномонтаж, а еще урвать кусок, смыться на острова, лелеять свое тело и не бередить душу.

— Гуляй, дед, — предупредил парень, цепь на его шее ожгла больные глаза: старик едва прилип к дверце, как тут же отшатнулся. Конь блеснул коваными дисками, вздыбил матовую шерсть и, натягивая узду, захрипел.

Старик театрально развел руки и выпучил глаза.

— Ты глянь! — заорал он. — Это французская пехота вступает в опустошенную Москву! Зеленые мундиры врагов заполонили первопрестольную — ты видишь радостные лица? Ты слышишь пафосные речи? Обвисли красные помпоны на шляпах вольтижеров, поникли кивера, суконные панталоны не греют, и кожа — только задень штык! — сдирается по русской зиме…

Старика передернуло от отвращения: за кожаным салоном многосильного коня, за глумливой рожей всадника видел он, как Великую армию пожирает мародерство, как тухнут солдаты без цели и первое зарево полощет в куполах.

Белокаменная занималась огнем.

— Ты — помнишь? — спрашивал дед.

В глазах мольба и в сердце гвоздь.

Парень не помнил; он послал все к чертям и пришпорил скакуна.

Старик бросился через перекресток наискось, подволакивая правую ногу, облизывая пыльные губы. На той стороне улицы он увидел мужчину с кейсом, приметил легкую улыбку и неспешность шага. О, это достойный собеседник! Мы вспомним славные реформы, окна в Европу, конец крепости, ничтожества, мук…

Опять взвился кнут, и старика, безразличного к сигналам, лепечущего что-то про красных и белых, ударил трамвай. Он срикошетил, боком кувыркнулся и плюхнулся на асфальт, ободрав лицо. Водитель трамвая забегал между ним и аптечкой в кабине, а кто-то из пассажиров все упрашивал тронуться, потому что спешил. Дед полз на локтях за достойным собеседником, еще больше нарушая уличное движение.

Истошные гудки возвращали старика в чувство.