Джон Краули - Бесконечные Вещи

Потом, время от времени маленькая группа людей собиралась в доме матери и рассказывала эту историю в других формах — или другие истории в такой же форме, — потому что считалось, что нужно повторять ее много раз до тех пор, пока один или другой рассказ не разбудит ту же самую историю, которая лежит, свернувшись и не вызывая подозрений, в душе самого слушателя.

Впоследствии он узнал, что это была именно та история, которую должен был рассказать доктор Понс, и именно от доктора Понса остальные впервые узнали ее, если, конечно, не от его учителей. Когда они рассказывали эту историю на Механик-стрит, в ней действовали абстрактные понятия, которые вели себя как люди: Мудрость. Свет. Истина. Тьма. Молчание. « Мудрость упала за Пределом, который есть Ум, и с ее падением возникла Тьма; так она стала Светом, пойманным Тьмою. И заплакала она, и слезы ее стали миром, в котором мы живем ». Если он слушал (обычно нет), большие слова на мгновение вспыхивали в его сознании и тут же исчезали, как термины на уроке физики — Скорость, Сила, Масса, Инерция, безликие шары и блоки, сталкивающиеся в не-пространстве и не-времени, — которые, как предполагалось, тем не менее содержали ответ на труднейший вопрос или по крайней мере на следующий после него по трудности: почему все на свете такое, какое оно есть, а не другое ?

Крафт помнил, как забавно смотрелась эта компания: смешно выглядевшие люди, по большей части эксцентричные, странно сложенные, безволосые или шерстистые, с большими дряблыми животами, асимметричными глазами или неровными бровями; они заикались, суетились и ерзали: как будто их сознания были долго заключены внутри раздутых или высохших тел, на которых были видны следы неоконченной борьбы за преобладание. Некоторых из них он впоследствии узнал достаточно хорошо, потому что они снимали у матери две верхние комнаты, хотя и недолго; они жили и иногда умирали там, и другие — не все — приходили проводить их в последний путь. Казалось, что они умирали молодыми от невероятных болезней или доживали до очень преклонных лет, обремененные телесными потребностями, к которым они, да и его мать, относилась пренебрежительно, но терпеливо. «Сынок, миссис Ангастес должна выйти». Молча и с трудом движется в очистительный нужник, опираясь на его руку. Как может быть (спрашивал он себя), что, в отличие от нас, обреченных на обыденность, адепты культа могут выбирать именно такую жизнь, которая подтверждает их особое видение мира; каким образом они превратили себя в таких именно людей, какими, как верит их секта, люди должны быть?

Ибо он вырос в секте, хотя и понял это позже; но уже тогда, ребенком, просто из-за особенности и исключительности он понял: маленькой, даже мельчайшей секте, хотя и древней, и он был потрясен, когда понял, насколько древней; тонкая, но непрерывная нить протянулась через эпохи. Сложные совокупности страданий и лукавых абстракций, о которых говорили друзья матери и которым его тихим шепотом обучал доктор Понс, являлись очень старым ответом на труднейший вопрос: почему существует все, вообще все, ведь могло бы и не существовать ?

Когда-то, до начала всего, несколько великих существ — ангелов с неограниченными, непостижимыми силами — собрались вместе, влекомые беспокойным недовольством, в котором не отдавали себе отчета. Для развлечения они начали играть в игру, которую сами изобрели. Они разделились на команды и создали себе органы и конечности, при помощи которых могли играть.

Хотя они так и не сумели полностью избавиться от глубокой скуки, они увлеклись игрой, которую изобрели. Правила постоянно совершенствовались, делая игру все более интересной, и ангелы запутались в безграничных возможностях. Они играли и играли, забывая, зачем они играют, забывая себя и свои первопричины, и в конце концов забыли, что вообще играют. Они приняли за реальность свою собственную бесполезную конструкцию, которую мы называем Пространством и Временем, они забыли, что сами изобрели правила, и предположили, что всегда подчинялись им.

И игра продолжается, сказал доктор Понс, со времени-до-времени вплоть до этой секунды; однако иногда некоторая разделившаяся сущность, некоторый осколок зеркала или кусок маски первоначального игрока, пешка в игре, вдруг застывает на месте, потому что ее охватывает беспокойное неудовлетворение, в котором она сама не отдает себе отчета: страстное желание, скука и неоспоримый факт принадлежности к чему-то другому. Ибо те великие существа, которые изобрели игру пространства и времени, Архонты, множили себя и собственное недоумение, опять и опять, выделяя из своей бесконечной субстанции все ныне существующие вещи — так появились животные растения минералы и все образы этих вещей; и только для того, чтобы заполнить свою пустоту.

Вот так началась история in medias res [206] , хотя на самом деле в начале не было ничего, кроме in medias res . Так что все, что рассказывают, — не столько история, сколько ситуация, частность, бесконечно дополняющая себя, но не развивающаяся дальше: словно бесконечный ковер, в котором вокруг центральной фигуры — такие же фигуры, но большего размера, а вокруг них, в свою очередь, — еще большего размера, опять и опять.

И все эти фигуры, учил его доктор Понс, земные и небесные и над небесами, обернуты вокруг одной бесконечно малой искры в центре бытия, словно слои жемчуга, которыми устрица покрывает крупинку песка, так раздражающую ее. Эта крупинка света, неделимая, вечная, бесконечная даже в своей бесконечной малости — всего-навсего центральная точка твоего сердца.

Тут доктор Понс коснулся вельвета над сердцем мальчика.

И, не раньше чем последняя из разъяренных Архонтов вспомнит это, не раньше, чем она сдастся, смешает свои карты — и с ними безнадежную иллюзию, что она правитель и есть чем править — эта огромная игральная доска будет свернута и убрана в сторону, и Игроки, зная, что они неполны, обратятся к Плероме [207] , Полноте, Богу: чье отсутствие — это все, что они есть на самом деле.

Бог. Он как мать, чей ребенок, решив сбежать из дома, кладет ланч в бумажный мешочек и вещи в рюкзачок и затем уходит, чтобы никогда не вернуться; ребенок забирается так далеко, как никогда раньше, на самые границы земель, таких огромных и далеких, что не может понять их; он уже забыл, почему был таким печальным, злым, возмущенным или раздраженным, и помнит, что мать осталась дома; и он поворачивает, идет назад и находит мать в кухне; и она лишь улыбается ему, снимает шляпу с его головы и говорит ему умыться, даже не подозревая, что он вообще уходил, уходил так надолго.

«Мы, — говорил доктор Понс (мальчик, которому он говорил, думал, что тот имеет в виду ты и я , и только позже решил, что доктор имел в виду мы, люди , и, наконец, он догадался: мы, немногие, такие, как мы ) — мы те, кто помнит. Мы — самые последние и самые маленькие копии божественной забывчивости; и, тем не менее, всеобщее спасение спрятано в нашей памяти. Но, поскольку мы самые нижние и последние, самые далекие от света, мы также и ближе всего к центру, и искра света находится рядом с нами; искра, из которой мы, когда-то пробужденные, можем раздуть пламя».