Джон Краули - Бесконечные Вещи

Долгое время он считал, что мать не спит по ночам, поскольку она всегда приходила в его комнату во мраке ночи, одетая так же, как и днем, будила его и давала дольку апельсина или гомеопатическую пилюлю или втирала камфорное масло ему в ноздри. Часто, когда он утром вставал, она уже лежала на диване в той же самой одежде. Он мог сказать, что она работала допоздна, поскольку на ее длинном столе лежали кучи серебряных цветов, которые она мастерила. Некоторые из них предназначались для шляп, другие — для столов в ресторане, но большинство — для бессмертных погребальных венков. Она — в других отношениях настолько неумелая, что даже редко пыталась что-то сделать руками — была магически великолепна в своем искусстве; миниатюрные цветы, более настоящие, чем настоящие, выходили из ее почти не двигающихся пальцев, как будто она, как фокусник, наколдовывала их из ладони. Много лет спустя, когда он увидел замедленную киносъемку — цветок показывается из земли, вырастает, выпускает лепестки и пестики, наклоняет тяжелую головку, и все за несколько секунд — он с изумлением подумал не о Матушке-природе, но о собственной матери, которая работала по ночам, и о ее груде маков, роз, ромашек, лилий и голубых люпинов.

Одним осенним утром — ему было восемь или, возможно, девять — она разбудила его до рассвета. Она не дала ему лекарство, но мягко уговорила его встать и надеть холодные бриджи. Они должны идти. Куда? Повидать ее старого друга, который хочет поговорить с ним. Нет, ты его никогда не видел. Нет, не доктора. Окна на кухне только начали светлеть. Она напоила его чаем, натянула ему на голову шапочку и они вышли на тихую улицу.

Почему она выбрала именно это утро, чтобы начать его обучение? Безусловно, в дате, году или дне не было ничего особенного. Он еще не достиг возраста разума, как и те хулиганистые польские мальчишки, которых, по-дурацки одетых в белое и кружева, однажды приводили скопом к причастию, вталкивая в религиозную зрелость. Позже он решил, что, может быть, она выбрала этот день именно из-за его непримечательности. И, тем не менее, таинственная работа сознания матери некоторым образом походила на завязку драмы: без предупреждения выдернуть его из кровати для того, что, как он интуитивно предположил, было путем посвящения, днем, непохожим на другие, дверью, открытой в стене обыденности.

(Так уже было однажды: он пришел из школы, она встретила его в дверях и тихо спросила: «Угадай, кто это?» Потом она открыла дверь в кухню, и он увидел сидящего у стола розовощекого мужчину с доброй улыбкой и обиженными глазами. Его отец, владелец дома, в своем обтягивающем пиджаке с крахмальным воротничком выглядевший как Герберт Гувер [203] ; на коленях он держал большую коробку с конструктором. Быть может, она решила, что сыну ничего не надо объяснять, или что он не поймет? Или она ничего не могла объяснить, ни себе, ни тем более ему? Или она считала, что есть нечто полезное в потрясении от внезапного знания? На всю жизнь у него сохранилось ожидание чуда, убеждение, что все важное приходит внезапно, прыгает, как хищник, на незащищенную спину, и изменяет все: ожидание — подумал он тогда, в ту же ночь, в беспомощной печали — которое заставляло его пренебрегать очень важными вещами, находившимися совсем рядом, на виду, и не обращать на них внимания, например, на его бедные и ныне плохо работающие органы; не имеет значения, слишком поздно, слишком поздно).

Они шли по улице, и он с удивлением видел свет ламп в кухнях — женщины готовили завтрак; он и не знал, что жизнь начинается так рано. Они вышли из Механик-стрит и пошли в город.

За их районом улицы карабкались вверх; их наполняли дома, отделанные красным камнем или кирпичом, с арками, лестницами и остроконечными крышами — такие же, как и в его коробке с конструктором. Он проходил один перекресток за другим, вслед за матерью в ее поношенном плаще, смущенный неизвестностью, но радуясь, что можно будет пропустить школу. Свет в окнах не горел, но в проходах между домами мелькали служанки и посыльные. Некоторые дома (и это будет вероятной судьбой всех, поскольку району «Высоты» метафорически суждено скользить вниз) внутри делились на перенаселенные комнаты и квартиры, которые снаружи выглядели совершенно одинаковыми; в одну из них и привела его мать, положив руку на плечо и направляя вверх по ступенькам и вниз по коридорам с высокими потолками к выбранной ей двери.

Она небрежно постучала, открыла дверь и заглянула внутрь: свет лампы упал на ее лицо, и на мгновение она напомнила ему иллюстрацию из романа — женщина заглядывает в комнату, в которой по воле автора должна решиться ее судьба; потом она ввела его внутрь.

Комнату (с абсурдно высоким потолком, потому что большое помещение нормальных пропорций разделили глухой стеной) можно было читать, как страницу книги: у окна находилось единственное кресло, его зеленое бархатное сидение стерлось от бесчисленных посетителей; на столе стояла лампа, под лампой — книга, перед книгой — стул; на умывальнике висело полотенце, под умывальником лежал коврик. В камине тлел уголь, еще больше кусков ждало своей очереди в ведре. На ковре в середине комнаты стоял мужчина в подбитом ватой халате и феске, словно выступавший из обстановки; он был едва ли выше мальчика, на которого смотрел.

— Это доктор Понс, — сказала мать, и только. Казалось, что под халатом доктора Понса застряла доска, однако посетитель быстро понимал, что это спина, просто сильно выкрученная. Она делала его походку какой-то винтообразной, и глядеть на нее было и мучительно, и завораживающе; позже Крафт дал нескольким своим персонажам такую походку, не вполне (как он считал) сумев передать производимый ею эффект.

В тот первый день мать осталась с ним и доктором (чего? Крафт никогда не спрашивал) и слушала; как и ее сын, она пила бледный чай, подогретый доктором на газовой горелке. В другие дни она только доводила его до двери или даже до начала улицы; наконец, он стал самостоятельно добираться до комнаты доктора.

Как началось его образование и когда? Подъем на «Высоты» был обязанностью, которую он выполнял, потому что она так сказала ему, и не утруждал себя запоминанием, в какие дни и часы. Рассказывал ли он истории или сначала задавал вопросы? Был ли какой-нибудь текст, были ли какие-то страницы, которые надо было переворачивать и касаться кончиком карандаша? Или они только разговаривали, о его днях и жизни, его жизни на этой земле; подчеркнутая нотация, почерпнутая мораль?

Чем бы это ни было, но то, что доктор Понс открывал ему, не могло быть чем-то по-настоящему новым, чем-то таким, что потрясло бы или испугало его. Он знал о религии. На каждом конце его квартала стояли церкви: Драгоценнейшая Кровь [204] на юге и протестантская Евангелическая объединенная церковь [205] на севере, и мать объяснила ему, для чего они нужны; на Рождество, когда на ступеньках католической церкви ставили маленькую картину с вырезанными из гипса фигурками овец, пастуха, верблюда, короля и ребенка, она рассказывала ему сказку: как сын далекого невидимого короля затерялся в зимнем мире, широком и темном; как он узнал, кто он такой и как он там очутился, что ему предназначено сделать и кто его настоящий отец. Рождественская сказка.