Джон Краули - Бесконечные Вещи

Зря он слишком зло шутил над Бони, посылая ему загадочные телеграммы из-за Рубежа. Он так и не нашел того, что могло бы продлить и так затянувшуюся жизнь Бони или согреть его сердце. Но однажды ночью в Чехословакии весной 1968-го он действительно нашел камень трансформации, сохранивший силу, не устаревший и даже не спящий: совершенно настоящий, не легенда и не вымысел, он лежал у всех на виду на пустыре настоящего.

Март 1968-го. Где-то еще лежит дневник того года, набитый открытками, которые он любил собирать во время путешествий, не этими новыми, кричаще раскрашенными, а старомодными, в тонах сепии, которые всегда заставляли его чувствовать себя устарелым: как будто он не только мог видеть перед собой раскрашенное настоящее, полное занятых молодых людей, сверкающих машин и рекламы, но и вспомнить то старое коричневое прошлое, машин мало, да и те черные, деревья не выросли или не обрезаны. Как вот эта, которую он купил в Вене, в ларьке за вокзалом Франца Иосифа — фотоснимок той самой станции, на которой он находился, сделанный на закате империи, пролетки и фиакры, и чистые широкие улицы, вымощенные булыжниками. Отсюда каждый день в восемь утра уходит Виндобонский экспресс, достигая через два часа чешской границы в Гмунде.

Сейчас это быстрый новый поезд с вонючими и низкими вагонами, бывшие вонючими и высокими тридцать один год назад, когда он в последний раз глядел на эти пейзажи. Тогда страна распадалась, и все это знали: на деньги Германии и под влиянием ее побед расцвели нацистские банды, которые бесчинствовали на улицах, избивая евреев и убивая священников; они окрасили в угрожающие тона его книгу о Праге, императоре Рудольфе, вервольфах и големах. Все спрашивали себя, сможет ли выжить нация. Впереди их ждало очень много несчастий, намного более страшных, чем он мог подумать тогда, чем кто-нибудь мог подумать.

В 1968-м большинство поездов по-прежнему работали на пару и, двигаясь по параллельному пути, выбрасывали из труб клубы дыма. Прежний мир никуда не делся. В плодородной южной Богемии повсюду была черная грязь и зеленеющие деревья, солнечные зайчики танцевали на широкой глади прудов, много лет назад устроенных монахами для разведения карпов; они ели их по пятницам, и рыба, прожившая достаточно долго, еще помнит их, наверное. Монахи собрались в Таборе [360] , городе-крепости времен Гуситских войн, первых религиозных войн в Европе с того момента, когда христиане разбили язычников; очень быстро за первыми последовали многие другие. Гуситы хотели только читать библию на родном языке, причащаться хлебом и вином [361] , и чтобы церковь признала, что, хотя священное писание не ошибается никогда, папа может и ошибиться. Их храбрость возбудила безумные надежды, в Богемию потянулись люди со всей Европы: уиклифиты [362] , вальденсы [363] и прото-квакеры [364] . А также адамиты, жившие нагими в лесах, танцевавшие вокруг костров и совокуплявшиеся со всеми без разбору: они неистово верили, что всецелый Бог находится внутри каждого из них. «Освободи своего пленника, — яростно кричали женщины мужчинам, срывая с себя последние клочки одежды, — отдай мне свою душу и возьми взамен мою!» Их убивали как зверей, каковыми они и были, и даже гуситские священники одобряли это; но их не забыли.

Вполне возможно, что он видел те самые леса, они очень походили на американские: точно такие же маленькие белые церкви поднимались над деревнями, стоящими на верхушках холмов, и точно такие же бревенчатые домики, в которые летом приезжают люди из городов. Адамиты до сих пор собираются в зеленых долинах Дальних гор; он слышал об этом. Хотя сейчас это не опасно, быть может.

В полдень они соскользнули в длинный туннель, идущий под городом к центральному вокзалу — большие арки и стекло: в Европе железнодорожные станции являются легкомысленными и воздушными творениями Железного века; почему у нас таких никогда не было? — нет, только открытые всем ветрам пристани или лязгающие нибелунги метро [365] . Станция была заполнена иностранцами и журналистами, а также, без сомнения, шпионами, как и тогда, когда он вышел из то же самого поезда в 1937-м: Томаш Масарик только что умер [366] , и его тело все еще лежало в магическом замке над городом. Люди стояли в бесконечно длинной очереди, чтобы пройти мимо его последнего ложа и сказать «прощай». Полмиллиона человек, сказали Крафту. Только его одного Крафт считал, тогда и сейчас, совершенно мудрым и добрым лидером; его одного не коснулись две неразлучные болезни тогдашней Европы: бешеный национализм и антисемитизм, и к тому же не коммунист и совсем не утопист, просто справедливый человек. «Есть добрые люди на свете», скажет чех, если что-то неожиданно справедливое делается для него. Так они говорят сейчас о Дубчеке [367] .

С ощутимым потрясением Крафт сообразил, что прекрасные огромные деревья, окружавшие Вацлавскую площадь, срублены, безжалостно и бесцельно; социализм всегда уничтожает легче, чем строит. Боже мой, что за грех. Пораженный до глубины души, Крафт стоял и глазел, пока не почувствовал, как его дернул за рукав какой-то молодой человек, явно не карманник и даже не спекулянт, ищущий джинсы или доллары; не похожий и на чиновника — кто это мог быть? — он просто смотрел на него с оскорбленным, но приветливым видом.

Гид, ждавший его на платформе, а он прошел мимо, не заметив.

Той ранней весной Прага была взбудоражена, едва ли не дрожала, как мартовское дерево перед тем, как распускаются почки. Люди заполняли улицы и площади, молодежь болтала, курила, обнималась. Гид, юный студент, предоставленный Крафту Союзом писателей — то ли из вежливости, то ли по какой-то другой причине, менее великодушной, — дрожал, как в лихорадке; его глаза сверкали, и он трясся в кожаной куртке, но не от холода.

Сначала Крафта посадили в такси, старую русскую «Волгу» — неужели к приборному щитку действительно прикреплен портрет Томаша Масарика? он не осмелился спросить, — и повезли в отель. Чудесное здание в стиле барокко, и вроде бы он его помнил, но тридцать лет назад оно не было гостиницей. Да, точно, женским монастырем. Где теперь монахини? Гид жестом показал, как распугивают птенцов. Всех прогнали в 1950-м. Реакционные элементы. Но сейчас: сейчас прошел слух, что они возвращаются.

Реабилитированы?

Новое время, улыбнулся юноша. Все старое опять возвращается. А теперь что он хотел бы увидеть? Карлов мост? Еврейский квартал?

Нет, он хорошо знает эти места.

Поесть? Ресторан Союза писателей — лучший в городе. Можно встретиться со многими писателями. Со всеми новыми.

Нет, он не хочет есть, и да, конечно, он хочет встретиться с писателями, но позже, это не будет считаться оскорблением? Почему-то он знал, что может быть искренним с этим непривлекательным худым юношей, напряженным и каким-то запутанным, как моток проволоки, не выпускающим изо рта папиросу и постоянно постукивавшим черными остроконечными туфлями. Однако ему хотелось выпить — легкая и вероятно приветствуемая просьба, хотя, чтобы выполнить ее, потребовалась долгая дорога в те части города, которые начали разворачиваться перед ним, как будто всплывали из потревоженных глубин его памяти. Бары и погреба — spelunka [368] , — те самые, которые он помнил, о да, и очень хорошо; в своем путеводителе (который и сейчас с ним в Дальних горах!) он отметил крошечными невинными звездочками места, где ему свезло , как говорят современные молодые люди, да и девушки тоже, насколько он знает. Они приехали в «Славию», угловое кафе напротив Национального театра, длинное L-образное помещение, полное дыма и голосов. Гид переводил все, что слышал. Слухи о советской армии, сосредотачивающейся на границе со стороны ГДР.