Джон Краули - Бесконечные Вещи

Именно в это время года умерла его мать, не так много лет назад, и в такие же теплые, красочные и колючие дни, как сегодняшний, его все еще наполняла бессмысленная тоска. Конечно, она не рассказывала ему, насколько была больна, она вообще с трудом отличала болезнь от жизни. Но потом она решила провериться, легла в больницу и после короткой консультации у врача выбрала долгую и рискованную операцию: избавиться от этого раз и навсегда или умереть под ножом — он был уверен, что так она представляла это себе, даже не зная, что именно предпочитает. Операция прошла плохо, начались осложнения, она не умерла, но и не выздоровела, лишь задержалась в страшном неудобстве и тоске, пока с ней не произошли более страшные вещи.

Тогда он вернулся в город за холмами и долинами, захваченный очарованием золотого равновесия, сентябрем, временем ускоренного преобразования, которое всегда кажется таким совершенным и неизменным. Она лежала страдая, он долгие часы сидел с ней и наконец понял, как можно верить — и быть благодарным за то, что еще способен верить, — что на самом деле под покровами страдающей плоти есть кто-то, кого нельзя коснуться, нельзя причинить боль, кто лишь терпеливо ждет освобождения из плена.

И сейчас это время пришло опять, еще раз. Развертываясь без устали и охотно, как всегда было и всегда будет. Чем старше он становился, тем быстрее уходили и приходили времена года и тем более постоянными и неизбежными они казались, хотя на самом деле он летел сквозь них к освобождению, своему освобождению.

Он не боялся умирать, никогда не боялся. Он по-детски боялся быть мертвым, лежать в могиле, сойти в подземный мир. Может быть, из-за того, что так долго жил в полуподвальной квартирке. Его не прельщал никакой вариант загробной жизни, за исключением царства Плутона, подземного содружества, хотя ни один из них не казался таким уж страшным. Все будет так, это точно; во всяком случае, он боялся , что будет так, а это одно и то же; после смерти он не собирался бояться этого или любого другого варианта.

Он думал, что когда Гермес придет за ним, чтобы проводить его вниз, в темную страну (о, Крафт представлял себе его приятное безразличное лицо), он обязательно попробует обмануть его. Этот бог питал слабость к писателям, кудесникам слова, как их называли газеты: Крафт считал, что, прежде чем они войдут в ворота, он сможет попросить Гермеса, чтобы тот выслушал историю, которую написал в его честь. И если бог не помнит свою собственную историю — вероятно, ни один бог никогда не забывал, — он сыграет с Гермесом шутку, которую сам Гермес некогда сыграл со стооким Аргусом, чтобы усыпить бдительность великана: он расскажет богу длинную запутанную историю, такую скучную, что его глаза закроются и он уснет задолго до того, как они достигнут конца.

Которого Крафт не собирался достигать в любом случае.

Он не печалился о себе, уже почти призраке; он печалился о других мужчинах и женщинах из плоти и крови, настоящих людях, попавших в колеса истории, которых он пытался освободить, а сейчас должен покинуть.

Рабби Давид бен-Лев [378] , великий пражский Рабби, который создал, или не создал, голема, часто повторял слова рабби Тарфона [379] : «Не нам предстоит завершить работу, но и не вольны мы освободиться от нее». Он имел в виду работу по сохранению осколков божественности, искр жизни, затерянных в темном мире страдающей материи, которую мог бы исцелить только Всевышний. Мы выкупаем их нашими молитвами и соблюдением традиций, говорил рабби. Знание — освобождение, говорил доктор Понс. Но, хотя знание может дать освобождение, оно не дает избавления; знать труднее, чем не знать, оно только более глубокое, более очевидное страдание.

Он вытер текущие по лицу слезы платком, своим собственным. Лучше работать, чем спать. Мы проводим наши дни, создавая Камень или спасая из охватившей его темной матки; мы называем эту работу охотой, прогулкой по лесу, игрой, ludus , ludibrium , шуткой, поскольку создать Камень можно только действием самого Камня. Другими словами, при помощи меньшего из искусств, трансформации: его собственного искусства, которому он посвятил всего себя. И в конце жизни мы возвращаемся домой усталые; работа далека от завершения, но наша собственная задача выполнена. И, конечно, возвращаясь домой, надо не спускаться в , но подниматься на : из темного «я» на чистый воздух, на поверхность земли, где мы можем умыться и отдохнуть. Он бы поверил, что так и будет, если бы смог.

Безобидное облако закрыло солнце, и Феллоуз Крафт увидел, как далеко внизу большой незнакомый автомобиль поворачивает к его дому. Не старый рамблер [380] школьника, и не бьюик Бони. Олдсмобиль 88 [381] .

«Неужели со мной все? — спросил он кого-то, всех. — Со мной не может быть все». Неужто это его последние слова?

— Значит, он умер в ту осень? — спросил Пирс.

— Нет, — сказала Роузи Расмуссен. — Но он сильно болел, по-моему. Он то ложился в больницу, то выходил из нее. Но не умер.

— Не умер.

— Да. На самом деле, я, кажется, припоминаю, что той зимой он немного поработал.

— Тебе так кажется?

— Я имею в виду, что, кажется, так говорил Бони, — сама я помню не слишком хорошо; тогда это казалось неважным. А почему ты говоришь так тихо?

Пирс переложил телефон на левую сторону и наклонился к углу маленькой будки.

— Предполагается, что здесь телефоном можно пользоваться только в экстренных случаях, — сказал он. — Не для долгих разговоров.

— О. — Пауза, которая намекала на недоумение, возможно, на то, что она хочет спросить: «здесь — это где?», но она только сказала: — А почему ты хочешь это знать?

Он еще не мог сказать, почему или что он искал в последних днях Крафта. Он приблизился к концу рукописи Крафта и чувствовал, как будто его поймали в ловушку, как будто он достиг точки, которой достиг сам Крафт, убегая от несомненных фактов, и сейчас они оба стояли рядом на краю разветвляющихся возможностей, лицом к решениям, которые сейчас мог принять только Пирс.

— Ты знаешь, в том году с ним познакомился Бо.

— Бо Брахман?

— Да. Примерно тогда Бо переехал в Дальние горы. И он часто заходил к Крафту.

— Почему? Я хочу сказать, что он хотел?

— Не знаю. Это было до того, как я вернулась. Тогда я жила в Блумингтоне.

Бо Брахман верил, что мир создан из историй. Он сказал об этом Пирсу и, конечно, не ему одному. Все истории, говорил он, это единственная история. Или, может быть, он сказал так: единственная история — это все истории.

В то зимнее утро они сидели в коттедже Пирса. Именно тогда Бо в последний раз видели в Дальних горах. Единственная история. Не тебе предстоит завершить работу, сказал Бо. Но и ты не должен сдаваться. И Пирс двинулся в путь.