Джон Краули - Бесконечные Вещи

Он услышал, как она крикнула:

— Дети, это папа.

Его сердце переполнилось. Раздался беспорядочный грохот, топот ног, и Вита закричала ему прямо в ухо, шутливо распекая его, он не очень понял, как раз когда сестра взяла у нее трубку и осторожно спросила:

— Папа?

Он отчетливо видел, как она держит рукой эту массивную штуку, прижав ее к уху, и улыбается, показывая недостающие зубы.

— Привет, девочки. Да, это я.

— Пап, а что делают эти монахи? Варят варенье?

— Может быть, милая, но ведь уже поздно. Хочешь, я привезу тебе немного варенья?

— А они страшные?

— Нет. — На этикетке, которая клеилась на их фирменные банки с вареньем, был изображен монах, в капюшоне и безликий, помешивающий колдовское варево: Пирс показал ее девочкам перед отъездом. Имя их ордена тоже могло немного встревожить, как ему только что пришло в голову.

— Ты сказал, что не можешь говорить.

— Я-то могу. Они не могут.

— Надеюсь, ты там хорошо проводишь время, папочка.

— Спасибо, Мэри.

Вита издалека тоже прокричала что-то одобрительное.

— И тебе спасибо, Вита. Я люблю вас обеих.

Жена Пирса, которую звали Ру, опять взяла трубку.

— Это было чудесно, — сказал он.

— Да-а. А теперь возвращайся к работе, — сказала она, — рохля.

В Дальние горы Пирс вернулся в марте, почти через год после того, как он впервые приехал сюда из Нью-Йорка. Сейчас у него не было здесь дома, как тогда: ни работы, ни машины и ни одной причины быть здесь, а не где-то в другом месте. В Блэкбери-откос он, конечно, приехал на автобусе, туда, где две реки — Блэкбери и Шэдоу — встречались, образуя Y; тучная долина с одной стороны, каменистая вздыбленная земля, поросшая лесом, с другой.

Пирс оставил чемоданы там, где их сгрузил, в магазинчике, рядом с которым остановился автобус, и пошел по Ривер-стрит к мосту над Шэдоу. Он прошел мимо Бесплатной библиотеки и «Дырки от пончика» и многое вспомнил. Тогда он думал, что, куда бы ни уехал и на сколько, эти места — город, его окрестности и реки — всегда будут для него Дворцом Памяти или, может быть, Стояниями на Крестном пути ( здесь Иисус упал в третий раз ) [395] . Однако на самом деле это было не так, это только казалось так тогда.

Перейдя через мост, он, как проинструктировала его Роузи Расмуссен, повернул на дорогу, идущую вдоль реки к автосервису «Блуто», где хозяин, Джин, дешево сдавал в аренду несколько старых машин: «Прокат автомобилей Джина». Потом, сев в большой, старый и вонючий, но все еще надежный седан («жар-птица» [396] ), он поехал в Литлвилл. Вдоль дороги стояли живые изгороди из безымянного черного кустарника, на чьи тонкие ветви высыпала форсития; в последний раз, когда он видел их, они были покрыты снегом. Никто не ехал навстречу и не появлялся сзади. Он обнаружил, что едет даже медленнее, чем обычно, словно в похоронной процессии. Он поглядел вокруг: что изменилось? Ничего, все осталось прежним, но (все мы это знаем) изменился наблюдатель и одновременно остался таким же.

Добравшись до каменных ворот Винтергальтеров, он заехал внутрь. Вверх, к большому дому кремового цвета, с его каминными трубами и фронтонами, а оттуда вниз, к его маленькому подобию, домику для прислуги или гостей, в котором он жил. Вот его бедная старая машина, потонувшая, как вытащенная на берег лодка, в новой траве. Удивительно: перед домом и на газоне выросли зеленые трубки, которые могли быть сотнями, тысячами нарциссов, о существовании которых он и не подозревал. Никогда не подозревал. Он почувствовал, что вот-вот заплачет. Еще более удивительно — дверь была приоткрыта.

С первыми зимними морозами дешевая и ненадежная система, обеспечивавшая бунгало водой из колодца на холме, замерзла, и Пирс уехал из дома, слив воду из труб и вымыв туалет, насколько мог; он увез с собой то, что считал ценным, и оставил остальное; был выслан и сбежал одновременно. Он написал письмо Винтергальтерам во Флориду, в котором объяснил, что не сможет присмотреть за их домом, как обещал, бросил их, как они бросили его («Пирс, это не твоя чертова ошибка», сказала Роузи Расмуссен).

Он толкнул дверь кончиками пальцев, и она открылась внутрь легко, приветливо. Однажды он видел во сне, как делает это, но не помнил, что было дальше. В действительности дверь чаще всего плохо запиралась, когда он закрывал ее за собой, и, вероятно, даже тогда, когда он закрыл ее в последний раз. И много месяцев дом стоял открытым. Он осторожно вошел, готовый встретиться с новым жильцом, скваттером или каким-нибудь животным.

Никого. Пахло холодом, пылью, плесенью, его печалью. Как вообще ему пришло в голову, что он может жить здесь — тогда или сейчас?

Ты помнишь, как это было расположено: парадная дверь открывалась в маленькую жилую комнату; с одной стороны кухня и, через арку с другой стороны, столовая, которую он превратил в кабинет. А сзади крытая, выстланная плитами веранда, да. И еще ванная, а за ней спальня, которую Роз Райдер называла Невидимой. Ты входил в Невидимую Спальню через ту закрытую дверь, которую можно было видеть из кабинета, где он стоял.

Все книги находились на местах, хотя выглядели усталыми и потрепанными. Папки с его бумагами. Какое-то время он думал не том, что в них содержится, но только о том, что боялся их. На столе спала пишущая машинка, в ней все еще находился лист бумаги; он подошел и коснулся клавиши, продергивавшей лист вверх, просто чтобы посмотреть. И машинка, все еще подсоединенная к сети, проснулась и ответила: лист сдвинулся на две строчки. На нем были напечатаны всего два слова.

Я собираюсь

Что он хотел сказать? Я собираюсь сойти с ума. Я собираюсь пойти спать. Я собираюсь проснуться. Я собираюсь домой. Обратно. Дальше. Узнать больше. Стать храбрым. Потерять. Умереть.

Сейчас невозможно узнать, что человек такого склада в таком состоянии тревоги собирался сказать или подумать. Пока фраза не закончена.

Он открыл было выдвижной ящик и тут же, вздрогнув, закрыл: в растерзанной массе его заметок и выписок устроилось мышиное семейство; розовые мышата слепо тыкались мордочками в бумагу — четыре пять шесть.

Он сел на кушетку, постельное белье так и лежало в беспорядке, как в ту последнюю ночь, которую он провел в этом доме, когда ему была запрещена широкая кровать в дальней комнате. Он закрыл лицо руками и наконец по-настоящему расплакался.

Любовь, сказала ему Харита. Это просто любовь, Пирс. Настоящая любовь.

Его каморка сердца, лавочка старья [397] . Что, если бы ему было некуда отсюда идти и нечего делать, только смириться с той болью, которую он причинил здесь ей и себе. Йейтс, или его прилетевший ангел, сказал, что после смерти душа проводит много времени — много для кого-то — в Перестановках, где разбирает свою последнюю жизнь на земле: сидит, распуская одежду, уничтожая то, что она сотворила надеясь, ошибаясь или желая [398] .