Джон Краули - Бесконечные Вещи

— Здесь, — сказала она.

— И что я скажу им, если они спросят, что я делал раньше? Они начнут что-нибудь проверять?

— Им наплевать, что ты делал раньше. Скажи им, что только что приехал из... ну не знаю. И занимался, скажем, чем-то другим.

Она припарковала машину так, чтобы ее можно было увидеть из офиса; согласно ее плану Пирс должен был выглядеть так, как будто ему надо содержать большую машину и, быть может, расточительную жену. Что ты привязан, сказала она.

— Я подожду здесь, — сказала она.

— Ладно. — Вокруг здания шли заржавленные рельсы, давно не использовавшиеся, через которые проросли чахлые сорняки. На стене надпись, сделанная много десятилетий назад: НЕ СТАВЬТЕ МАШИНУ РЯДОМ СО СТЕНОЙ. Он открыл дверь машины, но помедлил, не в силах выйти.

— Вот, — сказала она, снимая незамысловатое золотое кольцо с пальца правой руки и надевая его на безымянный палец левой руки Пирса. Если бы кто-то захотел узнать, подумал Пирс, этот палец называется Pronubis .

— Ладно, — сказал он и вышел из машины.

Под окнами отдела кадров стояли цветочные горшки, в которых росли герани — конечно, не настоящие, и дверь говорила: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Но это было дно: этот мрачный двор, скрепленная цепью изгородь. Он попал на дно: как странно было понимать это. Все, все, что он когда-то начал или видел в будущем, или ожидал от судьбы, все в прошлом, потеряно, выброшено, разорвано. И нет покоя [428] . Он считал возможным, даже вероятным, что он поселится в «Объятиях Морфея» и впредь будет работать здесь, если его примут, конечно. Многие так сделали.

Дно. Почему же его сердце так спокойно, а взгляд так ясен; и что за новый холодный воздух он вдыхает? Он оглянулся на «пуму», беззаботно махнул рукой и увидел твердое лицо Ру и большой палец, поднятый вверх: предостережение и ободрение.

Пирс проработал в «Американских Пластмассовых Новинках» шесть месяцев, а не два, главным образом упаковывая и отправляя, но иногда и на сборке, комплектуя игрушки, дешевые «подарки» и вещи, вероятно, бывшие частью других вещей, природу которых он не мог угадать, и их загадочность отзывалась тупой болью в голове все время, пока он занимался ими; больше никого из рабочих не волновало, чем это могло быть, и они, кажется, удивлялись его любопытству.

Ру оказалась права — начальство не интересовалось его прошлым. Люди на конвейере тоже были осторожны с личными вопросами, но скорее от безразличия, чем из деликатности; в любом случае, он не хотел много рассказывать, как и некоторые из них. Те мелочи, которые они у него выпытали, дали им возможность классифицировать его и даже дать кличку (Ковбой, только из-за сигарет, которыми он дымил в перерывах; так, шутка). Им, кажется, хватало и тех немногих мелочей, которые они знали друг о друге и которые передавались от человека к человеку.

А вот с его волосами она ошиблась, не сохранив их. Пришел момент, когда волосы стали короче на тех, кто вначале отрастил их вызывающе длинными, и, наоборот, начали отрастать на тех, кому они некогда бросали вызов, — на фермерах, на «молотильщиках» [429] , на водителях грузовиков и на татуированных ветеранах войны; таким образом последние бросали вызов самим себе. Остаток столетия продолжался в таком же духе.

Самым трудным оказалась не сама работа или одиночество, которое он ощущал среди людей, так отличных от него, или часы скуки — он терпел их без труда; самым трудным было то, что когда-то в прошлом многостворчатые окна завода, высокого, как кафедральный собор или дворец, заделали изнутри, дневной свет заменили на флуоресцентные лампы, а наружный воздух — на кондиционированный. Пирс входил внутрь из залитого солнцем летнего утра, отбивал карточку и ничего не знал про день — собирались ли облака или небо выцветало до зелени — вплоть до наступления вечера. А те, кто вокруг него, думали ли они об этом? Спросить казалось невозможным, и он так никогда и не узнал; лучше уж работать, честное слово. Остальные, кажется безропотно терпели, а он так и не привык. Он вспоминал о шахтерах в Кентукки, которые зимой, еще до рассвета, спускались вниз, в темноту и неизменный холод, и не поднимались наверх, пока темнота не приходила в верхний мир: как он переживал за них, как боялся за себя.

Он не пропустил ни дня работы, ну, быть может, день-два, когда не мог встать с постели и лежал, борясь с тем, что держало его — или не борясь.

Однажды, когда Ру пришла к нему, он лежал в «Объятиях Морфея», не борясь и не отдыхая от борьбы: ей позвонили из «Новинок» и сказали, что он не вышел на работу. А человека, одиноко живущего в комнате мотеля и не вышедшего на работу, надо посетить.

— Ты заболел?

— Не думаю. — Он опять забрался в кровать, с которой встал, чтобы открыть дверь. Нужно было не коснуться тонкого одеяла, сделанного из отходов химического производства; он осторожно скользнул под простыню, пошевелив пальцами ног в теплой утробе кровати.

— Я могу позвонить врачу.

— Он не придет.

— Ты пойдешь к нему. Это что-то новое.

— Я в порядке.

Долгое время она глядела на него, а он пытался выдержать ее взгляд, быть спокойным и стойким.

— Я могу побить тебя, — сказала она, — или купить тебе бутылку.

— Я в порядке.

Длинная-длинная пауза, пауза между двумя людьми, начавшаяся как отсутствие или пустота, а потом наполнившаяся плотной материей, удушающей или щекочущей, которая, если не кончится, приведет к взрыву смеха или тяжелому вздоху. Кто заговорит первым?

— Мне нужно знать, чего ты хочешь от меня, — наконец сказала она, ее голос проник к нему через ватин. — Я не имею в виду именно сейчас. Может быть, я не смогу дать это тебе, может быть, я не захочу дать это тебе, но я никогда не узнаю, если ты мне не скажешь.

— Ничего, совсем ничего. Я в порядке.

— Ничего. — Она скрестила руки. Она была в сапожках на каблуках и брюках-капри [430] для работы в агентстве. — Ничего и не даст тебе ничего.

— Я знаю. Из ничего и не выйдет ничего.

Еще одна пауза или та же самая, не сошедшая на нет. Потом она повернулась, сделала несколько шагов к двери и ушла.

Он нашел свой табак на тумбочке у кровати, свернул сигарету и закурил, хотя на химическом одеяле уже был ужасный коричневый волдырь от упавшего пепла.

Он услышал, как отъехала ее машина.

Он боялся, вот что это было. Он знал, что она не должна знать о его страхе, и изо всех сил пытался скрыть это от нее, но боялся; и более всего он боялся ее, боялся ее уверенности, что он должен делать выбор, просить что-то от жизни, заключить сделку. Конечно, невозможно было сказать: нет, он совершенно уверен, что выбирать не из чего, по крайней мере ему, что это его особое состояние или работа — ждать, что с ним станет, и понимать, что это такое, когда оно произойдет. Звучало смешно, но так оно и было; он верил в выбор не больше, чем верил в судьбу. В самом лучшем случае он мог надеяться, что узнает собственную историю по мере того, как она будет развертываться, свою дорогу по мере того, как она будет возникать у него под ногами, и он сможет пойти по ней.