Наоми Новик - Зимнее серебро

— Мои руки тоже запятнаны кровью после вчерашнего. Но я не стану умывать их в крови моего народа. Поэтому не знаю, что еще можно сделать.

— Если мы возьмем с Зимояров клятву в обмен на жизнь короля, они сдержат ее. Они всегда верны своему слову.

— И с кого же мы будем брать эту клятву? — усмехнулась Ирина. — Даже если… — Она окинула взглядом спальню, ее спальню, которую она делила с царем и дымной прожорливой нечистью, поселившейся у него внутри. Лицо ее оставалось бесстрастным. — Не стану кривить душой: я не в восторге от нашего уговора. Но в Литвас пришла весна, а это значит, что грядущей зимой у каждого крестьянина будет хлеб на столе. — Она перевела взгляд на меня. — Я купила это для моего народа, — тихо прибавила она. — И если надо, я готова заплатить за это больше, чем мне самой хочется.

В общем, ушла я ни с чем, если не считать сосущей пустоты внутри. Иринина нянька остановила меня и спросила, сколько я хочу за платье, но я только головой покачала и пошла дальше. Но ведь платьем тут не отделаешься. Наряд королевы Зимояров можно сбросить, как старую кожу. Однако я слишком долго пробыла этой самой королевой, чтобы просто взять и выкинуть все из головы. И все же Ирине не скажешь, что она не права. Даже в себялюбии ее не упрекнешь. Она-то собирается заплатить ту цену, какую сама я платить не пожелала. Она разделит ложе с этим демоном, и даже если он не запустит щупальца в ее душу, то уж верно будет ползать по ее коже.

И этой ценой она купит нам не только весну. И весну, и лето, и зиму тоже — только без блеска Зимояровой дороги меж деревьев и без разбойников в белых плащах, отнимающих у нас золото. Наши дровосеки, и охотники, и крестьяне пойдут в лес с топорами и с силками, которые расставят на белых зверей. Она купила для нас лес и замерзшую реку, которые отныне будут давать нам еду и древесину, и за десять лет Литвас из убогого нищего захолустья превратится в богатую сильную державу. А тем временем где-нибудь в черном подземелье Чернобог будет одного за другим пробовать на зуб детей Зимояров, согревая наш мир.

Я вернулась в дедушкин дом. Мать сидела на крыльце, вся встревоженная: ждала меня. Она как будто теперь боялась выпускать меня из виду. Я подошла и уселась рядом, а она обвила меня руками, поцеловала в лоб, положила мою голову к себе на плечо и погладила. Мимо нас все время сновали люди: кто-то входил, кто-то выходил, гости разъезжались, улыбаясь на прощание. Они уже почти позабыли, как танцевали ночью под сенью белых деревьев и как в нашем доме сошлись один на один зима и огненный призрак.

Один только дедушка кое-что запомнил. Сегодня утром, пока родители спали, я спустилась на кухню выпить чашку чая и съесть корочку хлеба — вся растерянная, не зная, как совладать с холодной пустотой внутри. Было совсем рано, только пара слуг хлопотала, накрывая стол для гостей, которые вот-вот проснутся. Но вскоре один из них подошел и сказал, что дедушка ждет меня. Я поднялась в его кабинет. Он стоял у окна и хмурился на весну, а когда я вошла, заглянул мне в глаза и сказал:

— Ну так что, Мирьем?

Дедушка произнес это таким тоном, словно я опять принесла ему на проверку свои счетные книги. Он будто бы спрашивал меня: в порядке ли счета, все ли сходится? А я не знала, что ответить.

Вот потому-то я и отправилась в герцогский дворец. Но вернулась оттуда с тем же, с чем уходила. А ведь все очень просто. Зимояр сам сказал мне «да»: он поклонился мне без ненависти, даже без укора, точно я имела законное право сделать то, что я сделала. Точно мне дозволялось растопить его царство за то, что он пытался заморозить мое. Может, и дозволялось. Только я-то не из Зимоярова племени. Я поблагодарила Флек, Цоп и Балагулу, я нарекла девочку, о которой сейчас и думать боялась. Она мне вроде как доверилась. И, вероятно, не одна она.

— Завтра мы поедем домой, — прошептала мать мне в волосы. — Мы поедем домой, Мирьем.

Я же только об этом и мечтала, только это и придавало мне мужества. Но сейчас дом казался мне чем-то несуществующим. Как и хрустальная гора с серебряной дорогой. Неужто я вернусь в наш городишко, буду кормить своих кур и коз, а на меня будут злобно коситься те самые люди, которых я спасла? Они не вправе ненавидеть меня, но все равно ненавидят. Зимояры — это сказка, рассказанная зимней ночью. Настоящее чудище — это я. Меня они видят воочию, понимают и жаждут моей крови. Они ни за что не поверят, что я совершила что-то ради их спасения. Даже если обо мне сочинят сказку.

Но если честно, они правы. Вовсе не ради них я старалась. Это Ирина спасала их, и они будут боготворить ее за это. А я все сделала ради себя, и ради моих родителей, и ради этих людей: для дедушки, для Баси, для троюродной сестрицы Илены, которая сбежала по ступенькам, чмокнула нас и влезла в повозку, чтобы ехать в свою деревушку, где семь дворов, считая ее собственный, а жители окрестных сел ненавидят их всех. Я это сделала для мужчин и женщин, что шагали по улице мимо дедушкиного дома. Литвас не был моим домом. Литвас — это просто вода, рядом с которой мы живем: мой народ прибивается к рекам, и порой волна захлестывает речной берег и утаскивает иных из нас в глубину на съедение рыбам.

У меня нет страны, во имя которой я совершала бы подвиги. У меня есть только народ. Ну хорошо, а что тогда с другим народом — с народом, к которому принадлежат Флек, и Цоп, и Балагула, и малышка, нареченная еврейским именем? Я дала ей имя и отправилась сокрушать ее мир.

Но что сделано, то сделано, и сделанного не воротишь. Не в моей это власти. Я ведь вообще никто. Просто девица, заимодавец из захолустного городка, скопивший немного деньжат в банке. Раньше мое золото мнилось мне настоящим сокровищем, а теперь кажется жалкой пригоршней монет: не хватит даже наполнить ларчик из кладовой моего короля Зимояров. Нынче утром я взяла серебряную вилку и подержала в руке, сама не зная, чего мне больше хочется. А впрочем, чего бы ни хотелось: все равно ничего не произошло. Вилка осталась серебряной; в зимнем королевстве я владела волшебным даром, но здесь этот дар уснул и не проснется. А само королевство мало-помалу растает, разрушенное той самой речной волной. И говорить об этом больше нечего.

Я пошла в дом следом за матерью. В нашей спальне мы упаковали вещи, которые родители привезли из дома, и спустились вниз помогать. В доме все еще было порядочно народу — попадались вовсе мне незнакомые люди, но все-таки они были родня и друзья. И всяких дел оставалось по горло: и готовить еду, и мыть посуду, и накрывать на стол, и убирать со стола, и кормить ребятишек, и нянчиться с ревущими малышами. Целая толпа женщин кружилась в водовороте женской работы — неизменной, неизбывной работы, которая съедала все время без остатка и требовала еще, как бездонная бочка. Я погрузилась в эту работу как в воду, будто совершала ритуальное омовение, и с радостью позволила воде сомкнуться у меня над головой. Пусть глаза ничего не видят, уши ничего не слышат, а рот молчит. Пусть все мои мысли будут о том, довольно ли еды, взошло ли тесто, хорошо ли прожарили говядину, хватает ли стульев за столом. Тут я хоть что-то могу сделать.