Екатерина Бакулина - Стражи Ишме-Шмаша [СИ]

Зверь пятится, я слышу! Я гоню его через камни, через вал, на ту сторону. Луплю по морде. На вершине вала он останавливается, шумно втягивает ноздрями воздух. Что-то учуял?

— Пошёл прочь! — ору я, и бью уже не бубном, рукой. Чувствую, как сжатые в кулак пальцы с размаху попадает во что-то влажное и скользкое, твёрдое. Что-то хрустит. Натянутая струна бубенцов со звоном рвётся, и зверь несётся прочь, отчаянно повизгивая.

Я прогнал.

Долго стою, смотрю мухам вслед. Потом поправляю бубенцы, связывая разрыв. На земле, под ногами, что-то валяется, я наклоняюсь, поднимаю… Зуб. Огромный сломанный гнилой зуб, в тёмной склизкой крови. Я выбил.

Стою и ржу, как дурак, сжимая в руке зуб голодного духа.

— Я больше не пойду с тобой, — переступив чёрту, Лукани оборачивается ко мне, его лицо перекошено, — никто больше не пойдёт. Лучше уходи отсюда.

— Я прогнал вашего духа, — усмехаясь, говорю я.

— Ты разозлишь их! Они соберутся в стаю и нападут. Убьют всех. Так нельзя!

Ничего нельзя — это я знаю твёрдо.

Хорошо, значит, я наконец, уйду. Пошло оно всё…

— Исин, — её глаза смотрят прямо в мои, — ты уходишь?

— Да, — ровно говорю я.

Я уже собрался. Впрочем, у меня и вещей-то никаких — нечего собирать. Старая армейская рубаха мешком висит на плечах, в кожаном ремне давно проковыряны новые дырки… ничего, вот вернусь домой! Отъемся и отдохну. Я уже почти слышу шум аннумгунского базара и плеск волн у высоких стен, крики чаек… Как я устал от этих проклятых тварей!

Да провались они в Илар! Этот ад закончился для меня. Надоело.

Меч приятной тяжестью трётся о бедро.

— Пойдём со мной, — привычно говорю я, зная, что она откажет. — Пойдём. Ты же всё равно не любишь этого Абисарахи, какая тебе разница? Я заплачу калым твоему дяде, хоть в десять раз больше этого пастуха, хоть золотом, хоть овцами. Пойдём со мной, будешь жить как царица. У меня хороший дом, и слуги, тебе не придётся ничего делать самой… Я ведь хороший воин, Элили. В личной гвардии царя, один из лучших. Я хорошо заработал на той войне.

— Да, — говорит она, — ты хорошо заработал.

Словно пощёчина. Её ноздри раздуваются от обиды и гнева, и я понимаю, что ляпнул лишнее. Кусаю свой длинный язык. Мы разорили весь Майруш, подчистую. Её Майруш. Я убил её отца, другие убили её братьев. Она не пойдёт со мной.

— Элили…

— Уходи, — говорит она.

И я вижу, как в глубине тёмных глаз затаились слёзы.

— Элили…

— Уходи!

Я вижу… Я не могу так!

— Элили! Пойдём, куда хочешь. Хоть в Майруш, хоть в степи, я буду пастухом, или охотником, или придумаю что-нибудь ещё. Пойдём со мной. Элили, я же люблю тебя! Я не могу без тебя! Я не могу просто уйти! — голос подло срывается. Никогда раньше я не говорил таких слов, как-то не приходилось. Наверно, некому было.

Стою, тяжело дыша, прекрасно зная, что сейчас она скажет: «нет».

— Прости, — говорит она. Её губы дрожат.

— Встань на колени, — лысый жрец Энундарана ухмыляется. Я выше на целую голову, и конечно ему приятнее смотреть на меня сверху вниз, чем наоборот.

Скрипнув зубами, я подчиняюсь. Если уж принял решение, значит надо идти до конца.

— Ты хочешь остаться?

Я киваю.

— Ты нарушил закон. Ты же знаешь, за это тебя ждёт суровое наказание. Но ты чужак и можешь просто уйти.

Где-то далеко плещется безбрежное море. А ведь сейчас весна, у нас в саду за домом расцвёл миндаль… Мои друзья, наверно, готовятся к очередному походу, в очередной Майруш, а, может, сидят где-нибудь, пьют вино, или тискают девочек… я так хочу…

— Я хочу остаться, — говорю твёрдо.

Жрец ухмыляется так мерзко, что хочется свернуть ему шею.

— Ты раскаиваешься?

— Да.

Там, за чертой нельзя разговаривать, нельзя делать резких движений, и, уж тем более, нельзя бить духов бубном по морде. Я нарушил закон. Я разозлил духов. Нельзя.

— Скажи! — требует он.

Беззвучно рычу проклятья сквозь зубы. Я никогда не стоял на коленях, и даже перед царём не склонял головы. Я не привык… Чувствую, как лицо покрывается злыми красными пятнами.

— Я раскаиваюсь.

— Хорошо, — довольно говорит он. — Двадцать ударов кнутом, потом три дня поста вместо одного перед, каждым дежурством в течении месяца.

Наверно, на моём лице слишком красноречиво написано всё, что я думаю, поэтому что жрец добавляет:

— Ты можешь просто уйти.

Элили, совсем бледная, стоит рядом. «Пожалуйста, уходи!» — беззвучно шепчет она. Я вижу.

На пустыре я провалялся три дня. Меня притащили и бросили, оставив рядом кувшин с водой. Если бы я сдох, они были бы только рады. Последним ударом, словно издеваясь, этот гад сломал мне два рёбра. Теперь не вздохнуть. А вечером идти в ущелье.

Кое-как удаётся сесть.

— Исин, — Элили стоит рядом, всё такая же бледная, — почему ты остался?

Улыбаюсь, но как-то криво — что тут сказать.

— Я принесла тебе поесть, — она садится рядом, достаёт хрустящую ячменную лепёшку и полголовки мягкого сыра. — Мне только сейчас удалось незаметно ускользнуть, прости… раньше не получилось.

— Мне ведь не положено сейчас есть, — я заглядываю ей в глаза.

— Никто не узнает.

— А если духи чего-то там учуют?

— Ты в это веришь? — удивление звучит в голосе.

— Нет, — говорю честно. Хочется усмехнуться, но болят рёбра. Элили ведь тоже родилась не здесь, это неё законы, хоть и какие-то там её корни из этих земель.

Беру, разламываю лепёшку. Ужасно вкусная, горячая, пахнущая живым огнём.

Элили рядом…

— Иди домой, Исин, — тихо просит она, — ты же хочешь домой. Ведь хочешь? Забудь всё это.

Протягивает руку, осторожно касается моего плеча, и в глазах разом темнеет, становится нечем дышать.

— Там, в Майруше, ты… — она кусает губы, — я не виню тебя. Я могу это понять. Это война, и ты солдат. И мой отец был солдатом. Вы оказались по разные стороны, так вышло… это… Я ведь ненавидела тебя, но больше не могу. Исин…

Она всхлипывает.

— Пойдём со мной, — шепчу я, прижимая её к себе, она больше не сопротивляется.

— Я не могу, Исин, я боюсь. Как же тебе объяснить, ведь ты не поймёшь… Ведь эти голодные духи в моей крови, я боюсь они пойдут за мной… теперь, когда я видела их, и они видели меня — они пойдут…

— Пусть идут, — счастливо улыбаюсь я. — Я убью всех твоих духов.

Её волосы пахнут молоком и солнцем.

— Их нельзя убить, — тихо говорит она, — это наши сны. Они живут, пока живём мы.

За её спиной стоит зверь. Да, это всё тот же сон — я помню. Зверь подходит, и довольно урча трётся о её ноги, лижет её руку шершавым языком.

Такие сны лучше забыть.

— Они приходят из наших снов, Исин. Они убивают. Здесь они за чертой, в ущелье, а там… Я боюсь! Это наше проклятье. Вдруг, они вырвутся и начнут убивать. Вдруг, я не справлюсь.