Елена Воробьева - Не оставляющий следов: Обретение

Утро встретило хрустким прозрачным воздухом и легким морозцем. Небо сияло, точно ограненный кристалл. Из-под копыт лошадей убегала земля, ни на пядь не приближая линию горизонта. Новый, незнакомый мир с осторожностью открывался нам навстречу. Однообразие равнины лишь иногда нарушали укрытые снегом камни и сухие ветки редких кустарников. Нечастые красоты пейзажа воспринимались истинной драгоценностью. Я вспомнил рисунки в кабинете отца, выполненные в лаконичной манере и черно-белых тонах: юркая птица, запутавшаяся в ломком сухом ковыле, тщательно, с любовью, выписанный скромный дикий цветок… Моя прапрабабка родилась в этих суровых местах и всю свою жизнь тосковала по степи – я вычитал это в ее дневниках. Чем же пленила ее сердце скудная скупая земля? Воздух мерцал необычным сияньем, стиснутый заснеженной твердью и плоской крышей неба… Верх не отличался от низа и был таким же льдисто-голубым. Скелетики караганы и прошлогодней полыни сплетали причудливое кружево вокруг темнеющих валунов. Да, теперь ощущаю, что эти места способны покорить и меня: оставленный позади черный силуэт каменного багатура, готового сразиться с самим небом, так и просился на полотно.

Долг, который вел сюда, был исполнен. Почему бы теперь просто не поглазеть на незнакомый край? Хотелось бы увидеть здешнюю весну, бабка с особенной нежностью вспоминала ее. Учитель Доо тоже наслаждался степным ветром – его ноздри трепетали, жадно вдыхая снежную свежесть, а глаза довольно щурились, словно их не беспокоили розоватые рассветные лучи. Неторопливо направляя мухортую навстречу солнцу, он словно сбросил весь груз забот, отягчавший плечи. Не думаю, что станет возражать против того, чтобы побродить здесь подольше.

Наставник и не возражал. Только предложил добраться до ближайшего приграничного городка – согреться, отъесться и нанять проводника, чтобы не вторгнуться ненароком на территорию зимних стойбищ кочевников. Они такого не любят.

Весна началась внезапно, и как-то вдруг разом снег ушел. Насовсем. Солнце целый день жарило с небосвода, потрескивая обломками скалящихся с холмов разрушенных временем камней, немедленно поросших молодой травой. Кое-где холмы осыпались щебнем, но осыпь тут же атаковала юная полынь. Откуда-то взялась тьма ручьев и речушек, деловито перетаскивающих в облаке мути булыжники и валуны. В низинах раскинулись пестрым дастарханом дикие тюльпаны и маки, а в тесные голенища сапог каким-то чудом набивались причудливые бутоны сараны.

Равнина не была столь уж ровна: мохнатые кочки, покрытые пучками ковыля и змеёвки – остатки неравномерно вымытой ручьями почвы, – затрудняли продвижение. Проводник на мохнатом коньке ужом вился поодаль. Да, мы обзавелись необходимым сопровождением, наняв в специальной конторе уроженца кайджунских степей. Наши лошадки отставали, не были привычны к передвижению по такому покрову, как, впрочем, и мы с Сию. Он снова предпочел упаковаться в заплечный мешок, – только голова торчала наружу.

Когда проводник представился при знакомстве, Учитель Доо переспросил с подозрением:

– Точно Энебиш?

– В детстве болел, – смутился молодой, но уже потрепанный жизнью мужичонка, подбирая поводья.

– Что это означает? – тихо спросил я у наставника позже, когда мы уже ехали следом за сидящим кулем в седле степняком. Странная посадка… но, наверное, ему так удобнее.

– Его имя переводится как «Не этот». Нетипично для обитателей здешних мест, ведь они уверены, что имя определяет судьбу. Сына можно назвать так пренебрежительно лишь в исключительном случае, отгоняя злых духов, чтобы те не позарились на младенца.

Наш проводник был самым обычным варваром: смуглым, плосколицым, остроглазым. Язык империи знал неплохо, изъяснялся бегло, хотя и не всегда понятно. Во время отдыха он садился у костра на корточки, опираясь о землю только носками сапог. Поначалу мне показалась нелепой его громоздкая обувь, но потом вполне оценил ее практичность – прочные негнущиеся голенища становились удобным сиденьем, а острые загнутые носки можно было использовать в качестве шпор. Я в своих сапогах для верховой езды мог присесть лишь на камень или кочку, а шпоры вечно цепляли плотный войлок травы. Ел он шумно, громко чавкая и вылавливая немытыми пальцами вкусные кусочки – пришлось закрепить за ним отдельную чашку, чтобы не пускать к общему котелку. На ночь укутывался в мохнатую шкуру и спал прямо так, на земле. Я старался расстилать свою подстилку с наветренной стороны: уж больно эта шкура воняла. Но в целом Энебиш казался простым, веселым и разговорчивым человеком, не обремененным интеллектом. Больше всего он боялся грозы и был буквально помешан на драконах.

– Я сам видел, вот как тебя вижу, – трещал он, как всегда, на привале, проглатывая половину согласных звуков, отчего некоторые слова звучали странно. – В колодце спит. У стойбища колодец, там он спит. Пестрый такой, цветной. Ничего-ничего, уже степь проснулась. Проснется и он. Но тс-с-с, молчок, – он приложил грязный палец к губам и хитро прищурил и без того узкие глаза.

– Почему?

– Шусы придут, отберут. – Это он нас, имперцев, так называет? – Они драконов забирают. Набегут, засыплют колодец жгучей травой, дракон заплачет и вылезет наружу, а тут они его – хвать! И к себе увезут. Во дворец повезут. Знаешь дворец? Он как юрта у нашего вождя-беки, только большой. И дракона делают главным каганом. Они всегда так… – Энебиш мечтательно сощурился. – Потом женщин капризных к нему приводят, вином хмельным голову туманят… ай-я! забывает дракон про небо в степи.

– А вам зачем драконы?

– Как зачем? Глупый ты совсем. Они делают дождь. Драконы красивые, толстые… только ленивые, – он поцокал языком. – Ой-ё, какие ленивые. Если драконов много, тогда гремит редко, потому что ленятся все. Каждый надеется на другого. Если драконов мало, то гремит часто. Думают – на кого надеяться? И кричат сами. Но сейчас нет драконов совсем. Уж который год живем без драконов. Всех шусы к себе увезли. Никто не кричит. Нет дождей, плохая трава.

– А раньше…

– Раньше драконов было ой-ё, много! – проводник восхищенно покрутил головой. – Они паслись с кобылицами.

– Это как?

– Ты не знаешь? У-у, глупый какой! Ну, слушай.

Оказывается, драконы рождаются и умирают на Луне. Но жить там им скучно – на что там дивиться? Луна себе и Луна. Они прилетают в кайджунские степи, потому что степь – это самое прекрасное место на свете. Где еще найдешь столько неба? Гром и молния – это их ссоры и драки, озера и ручейки – места сна и покоя. Зимой они дремлют в камнях или на дне колодцев. Если видишь обледеневшую скалу – это пар от дыхания дракона застыл на морозе. Полезешь в скалы – разбудишь дракона, и он разразится грозой. От зимних гроз нет спасения, молнии испепелят растяпу. Если дракона не вовремя разбудить или лишить дома, то он, неприкаянный, начинает бродить туда-сюда. И чем дольше бродит, тем больше обрастает когтями. Злой становится, даже может убить. И съесть. Но если драконам не мешать, то дожди идут изобильно, травы родятся богатые, скот становится сытым, а степняк – довольным. Так и живут в прекрасных степях, мудрые и могучие, и все их почитают, низко кланяются при встрече. А когда приходит время умирать – превращаются в облако и возвращаются на Луну.