Георгий Герцовский - Белое и черное

– Так ты еще не пользовался таким способом записи? Ну да, конечно, компьютеры все, компьютеры. Берешь в руки один из этих камней, садишься поудобнее, сосредотачиваешься и… дальше сам поймешь, ничего сложного. Тем более для тебя.

Шунья Цзы ушел через стену пирамиды, оставив меня одного в пещере Али-Бабы.

Сколько тролль себя помнил, он жил ради ненависти, и сейчас осознать, почувствовать, что его прежние цели и мечты, по сути, отвратительны, было очень тяжело. Когда тролль достаточно восстановился для того, чтобы идти, он вернулся в пещеру.

Тот, кто приносит смерть, лежал на каменном полу своего логова и думал. Восстанавливал в памяти все, что с ним произошло от того дня, с которого себя помнил, и до нынешнего. И не было в его прошлом светлых пятен. Убийства, ненависть, голод. Голод, убийства, ненависть. Черный тролль вдруг осознал, что вспоминает все как-то отстраненно, будто бы это происходило не с ним, не в его жизни. Будто бы это чья-то чужая история, одна из тех сказок, рассказанных маленьким детям, что он подслушал в юности, пробираясь в деревню тенью и подкрадываясь к домам. К тем, конечно, которые не охранялись псами.

«Гр-р-рх-х-х… Кто я такой… Где моя мать? Отец? Кто создал меня и зачем? Может быть, и вправду – я дитя Короля Тьмы? – Эта мысль не наполнила его сердце гордостью, а скорее напугала… – Если это так, то что он хотел от меня? Чтобы я жрал и убивал, убивал и жрал? Или чтобы я захватил мир? Чтобы погрузил его во мрак? Вряд ли… Если бы он хотел, послал бы мне знак, помощников… А мне был послан тот, кто меня остановит… И остановил. Больше я убивать не буду».

Так прошло два дня и две ночи. Тролль порой забывался сном, но, проснувшись, вновь начинал листать постыдные страницы памяти и задавать себе вопросы, на которые не было ответов. На исходе второго дня к нему пришла боль. Боль не от раны или ушиба, а та, которая гнездится внутри, и часто сильнее физической. И была она вызвана стыдом. За все, что успел натворить, но еще больше за то, что хотел сделать. Тролль катался по полу своей пещеры, кричал, стонал, пытался себя убаюкать, подменить отвратительные воспоминания чем-то светлым, добрым: праздничные песни деревенских, луга, покрытые разноцветьем растений, тихий плеск реки Серебрянки… Все напрасно… Тьма побеждала, требовала внимания, застилала собой небосвод памяти… И на картине его воспоминаний, написанной черной краской, была только одна светлая точка, которая билась, пульсировала, продолжала жить… Это была его проснувшаяся совесть…

А потом с ним случилось то, чего не бывало прежде, – он заплакал…

«Я хотел топтать младенцев… Слушать хруст их маленьких косточек? Что это?! Как я… Почему?! Мечтал сносить головы?! Всех сжечь, а самых слабых догонять и давить?! Я хотел убивать всех без разбору, всех, кто попадется?!»

Тролль даже не замечал, что по его морде сплошным потоком льются слезы… Он катался по полу, поднимался, скреб, ломая когти, стену пещеры и выл – долго, протяжно, горько. Вой слышали жители девяти деревень. Они загоняли детей по домам и запирались на три запора, полагая, что огромные волки поселились в ближайшем лесу.

«Это какой-то морок, – бормотал несчастный тролль, глядя перед собой сквозь пелену слез, – какое-то проклятие… Я не мог хотеть этого… Это не я мечтал об этом… Не я убил того несчастного воина, а потом безобидного старика… Не я мечтал пожирать младенцев… Не я… Будто кто-то вселился в меня… Владел мной, моими мыслями, желаньями… Делал то, что хотел… Не я – тот, кто так ненавидел. Не я-а-а!!»

Но нет, это был он и никто более. И это осознание мучило тролля больше всего… И снова протяжный, жуткий вой оглашал окрестности.

Больше всего из того, что тролль успел сотворить, его мучило убийство старика эльфа. В конце концов человеческий воин был сражен в честном бою… Да, это слабое оправдание, совесть отвергала его, но это было хоть какое-то объяснение тому гнусному поступку. Убийству старика не было ни объяснений, ни оправданий.

«Старик не был обычным эльфом. Я и раньше слышал об эльфийском короле. О чудаке-художнике, который не расстается со своей подставкой для картин. Любимый король Гровенгридля. Зачем я сделал это? – спрашивал себя тролль. – Зачем убил безобидного старика, который всего лишь пришел мне помочь? Что я хотел показать ему? Свою силу? Свое могущество? Почему не остановился, не выслушал его? Все бы было иначе…»

Но тролль понимал, чувствовал, почему он тогда убил эльфа. Тот, кто приносит смерть, ощущал в нем угрозу для своего мирка, полного мерзости и злобы.

«Старик мог пролить свет на болото моих нечистот… Что он и сделал, в конце концов…»

Утром третьего дня тролль наконец осознал, что ему надо делать, чтобы хоть немного угомонить свою совесть. Заставить ее если не замолчать, то хотя бы не кричать все время надсадно. Единственный способ как-либо искупить свою вину, принять достойное наказание – это обо всем рассказать эльфам, решил он.

«Пусть они знают, кто на самом деле погубил их предводителя. Пусть они воздадут мне по заслугам, – думал тролль, – а потом, если останусь жив, я буду служить им, служить их лесу. Может быть, однажды я тоже помогу кому-нибудь развеять тьму внутри себя и найти свет. Если смогу, конечно. Старик, я постараюсь отплатить за твое добро! Ну а если эльфы просто казнят меня – это будет справедливо. Они-то знают, как убить тролля».

С этими мыслями он и двинулся в сторону Гровенгридля. В то утро Скогур-Норти вместе с отрядом эльфов добралась наконец до логова тролля. Вначале они отправились по ложному следу, не рассчитывая, что тролль вернется в свою пещеру, но потом все-таки нашли его. Добравшись, эльфы, как всегда в таких случаях, заняли позиции на деревьях. Чтобы наблюдать за логовом тролля, они выбрали ели с густыми кронами, которые росли на приличном расстоянии от пещеры, но не слишком далеко. Эльфы приготовились ждать ночи в надежде умертвить спящего тролля, не предполагая, что в то же утро им снова придется отправиться в путь.

Все оказалось проще, чем я думал. Взяв в руки камень, не нужно было даже особо сосредотачиваться, – образы всплывали сами собой и были довольно четкими и контрастными. Будто бы смотришь яркий сон, но, при желании, можешь его останавливать. Причем, если посреди сцены открыть глаза, то звуки обрываются, а образы как бы зависают – но даже с открытыми глазами ты чувствуешь их присутствие. Так бывает, если проснуться посреди глубокого сна. Вон она, та девушка, с которой вы потянулись губами друг к другу, или вот она та веревка, которую бросил тебе друг, чтобы ты привязал его лодку, – но губы твои уже лобзают воздух, а рука вместо веревки хватает край одеяла. Вот и камнестранствия давали такой же эффект, но, в отличие от сна, глаза закрыл – и снова смотришь с того же места.