Марина Голубева - Либерия

Староста захлебнулся кашлем, разбрызгивая кровь и вытирая катящиеся по щекам слезы.

Митроха с опаской посмотрел на приятеля и осторожно приблизился.

— Табуреткой, говоришь. А не брешишь?

— Не…не, — Лапша, всхлипывая, мотал головой. — Христом Богом… Пресвятой Богородицей клянусь… нет.

— Ну, ладно, — целовальник, видимо, поверил и склонился над старостой. — А че делать-то теперь? За Матреной сбегать? Она, чай, знахарка, какой-нибудь травкой напоит, может, полегчает. Или лучше за попом, чтобы, значит, причастил да исповедовал.

— Не… — испугался Лапша. — Не уходи… одного не оставляй… страшно.

— Дык, я-то чего смогу? Какая от меня польза? Глянь-ко, ты кровью харкаешь, как Митька-пастух, когда его бык на рога поддел.

— Ладно, только ты быстро, а то помру, ведь, без попа и без знахарки… — староста скривился от боли, прикрыл глаза и снова впал в забытье.

— Ништо! Ты живучий. Раз ночью не помер, Бог даст — и теперь не помрешь, — махнул рукой Митроха и выскочил за дверь.

Лапша очнулся от того, что его кто-то тормошил и дергал. Сначала испугался и замахал руками, потом узнал целовальника, который со знахаркой бабкой Матреной пытался перетащить его на лавку. Матрена — здоровенная, плечистая тетка, которую в селе все звали почему-то Телепихой — оттеснила бестолково суетящегося Митроху и, крякнув, в одиночку водрузила Лапшу на лавку.

— Эк, отъелся-то, боров, — проворчала она, переводя дух.

От боли в груди у Лапши потемнело в глазах, он стонал, охал, но терпел.

— Как же тебя угораздило так? — сердито спросила Телепиха. — Чай, поди, спьяну навернулся?

Лапша, хрипло дыша, покивал головой — мол, да, спьяну.

— А Катюха твоя где? — продолжала допрос знахарка. — Опять, что ли, из дому выгнал. Вот тебя, дурья башка, Бог-то и наказал. Была бы жена дома, так давно за мной сбегала.

Староста аж зашипел от злости — пользуется, старая карга, что он без сил, вот и куражится.

— Ты давай лечи, а не проповеди читай. Ишь, будет она мужику указывать, как с бабой жить!

Телепиха обиженно поджала губы, но промолчала и, стащив замаранную рубаху, стала осторожно ощупывать украшенную кровоподтеками грудь Лапши.

— Как же ты так сподобился, ровно бык рогами боднул? — удивленно проворчала бабка.

— Пьяный, говорю, был, на табурет упал, а тот ножками вверх валялся, — прохрипел страдалец.

— С полатей, что ли, упал? — скептически хмыкнула знахарка.

— Почему это, с полатей?

— Да уж больно сильно ударился.

— Ты чего тут докапываешься?! Дознатчица выискалась! Лечи, давай, а не языком балаболь! — разозлился староста и снова закашлялся.

— А ты, Тишка, не ори на меня. Тебе теперя, не то что орать, говорить не след, чтобы грудь не тревожить, — цыкнула Телепиха и, повернувшись к Митрохе, сердито бросила, — А ты не стой столбом — пошарь в избе, найди холстину подлиннее. Печь затопи, да не сильно, так, малый огонь разведи, чтобы воду согреть.

Пока целовальник возился у печи, знахарка ловко перетянула холстиной грудь Лапши, без особого труда ворочая грузное тело. Староста только кряхтел, охал, да ругался матерно. Потом, сморщившись, пил горячий отвар горьких и пряных трав. Телепиха что-то бубнила себе под нос, изредка поминая Христа Спасителя и Богородицу, кропила Лапшу водой из баклажки, вытащенной из своей необъятной сумы. То ли от питья, то ли от заговора, а может от тугой повязки полегчало, боль ушла, и старосту стало клонить в сон.

— Ну, чего, тетка Матрена, — донесся до него голос Митрохи. — За попом-то бежать? Помрет Лапша, али как?

«А ведь помру — не пожалеет никто», — с тоской подумал староста. Мысль о том, что плакать по нему уж точно никто не будет, была горькой, но придала силы, и он зло прохрипел:

— Не помру, не надейся! И на сундук-то не косись. Пропадет чего — я и с того света с тебя взыщу.

— Да я че? Я ни че… беспокоюсь, значит, — засуетился целовальник. — Батюшку-то, стало быть, не звать?

— На все воля божья. — Знахарка перекрестилась, поставила на стол кружку с питьем и велела напоить, как проснется. — А ты, Митроха, за бабой его сбегай, пущай она мужа сама выхаживает. Я ужо еще загляну — пошепчу, да травки на отвар принесу.

Алексей пробирался по сугробам, стараясь не отстать от колдуна, спина которого с трудом угадывалась сквозь снежную пелену. Не на шутку разыгравшаяся метель слепила глаза, мешала дышать, сыпала за воротник ледяное крошево. Видимо, мело всю ночь, потому что от протоптанных тропинок не осталось и следа. Молодой человек уже жалел, что отказался от предложенных Чурилой снегоступов — непонятные конструкции, сплетенные из ивовых веток, доверия ему не внушили. А теперь он, чертыхаясь, мерил сугробы и едва поспевал за стариком, шустро шагавшим впереди.

— Ну и погодка! — выдохнул Алексей, останавливаясь около колдуна, присевшего отдохнуть на поваленной березе. — Представляю, что в поле творится, если в лесу так метет.

— Да уж! — усмехнулся Чурила, отряхивая с бороды и усов налипший снег. — Пуржит знатно. Пришлось, однако, постараться, всю силушку истратил, индо в глазах замельтешило.

— Так это ты наколдовал? — недоверчиво спросил молодой человек.

— А ты, никак, сумлеваешься? — обиженно вскинулся старик. — Что делать-то было? Ты вокруг села так наследил, ровно стадо бешеных коров бегало. Разве каждый след затрешь-заговоришь? Вот и пришлось поднатужиться.

— Ну, ты силен! — Алексей постарался, чтобы голос звучал не слишком скептически — обижать старика не хотелось. — А мужики говорили, что ранние морозы и снегопады — это твоих рук дело. Правда, что ли?

— Моих, не моих — это дело десятое. Сами они себе беду накликали, людишки-то. Ведь как живут?! Кому молятся?! — Глаза старика вспыхнули таким яростным фанатичным огнем, что стало неуютно. — Иноземному распятому рабу кланяются, а своих исконных богов забыли! А без богов-то, без их силы, да призору хиреет Земля Матушка. Скоро и вовсе рожать перестанет. А людишки все больше забывают изначальные-то обычаи, что дедами да прадедами установлены были. На землю плюют, харкают, в огне святом, что в печи горит всяку дрянь жгут. До чего дошли — мужики баб бьют! Да разве после этого будет земля рожать?

Колдун вскочил, затряс кулаками, встопорщил бороду.

— Вот, ужо, проснутся старые боги, да не абы кто, а сильнейшие! Они тогда всех переберут, кто в чем повинен… наведут порядок… Я…

Старик внезапно осекся, хмыкнул, косо глянул на Алексея и проворчал:

— Будет языком-то трепать, поспешать надо. А то до ночи в Москву-то не придешь.

И, не оглядываясь, проскользнул под еловые ветки, да так, что ни одна не дрогнула. Словно и не человек был, а бесплотный дух.

Прощаясь на опушке, Чурила грустно вздохнул: