Бернхард Хеннен - Вторжение драконов. Последняя битва

Эйкин перестал храпеть, зачмокал губами и снова положил руку ей на грудь. Хорнбори буквально уничтожал князя. Благодаря своему шарму и историям об убийстве драконов он за несколько дней подчинил себе весь совет Старца.

Титул хранителя Золотой Секиры Эйкин выдумал специально для Хорнбори. Пустой звук, ничего подобного никогда прежде не существовало. Но Хорнбори сумел им воспользоваться, и на это ушло у него менее двух недель. Он был талантлив. Слишком талантлив. И точно так же рассуждал и Эйкин. Быстро возрастающая популярность Хорнбори тревожила его. И то, как легко ему удалось завладеть имуществом уничтоженных кланов Глубокого города. И то, как его приняли в круг власть имущих.

Во время последней встречи Эйкин пожаловался ей, что опасается того, что Хорнбори может посягнуть собственно на титул Старца в Глубине.

Князь захрапел особенно громко, а затем затих. Затем вдруг сел и уставился на нее. Подмигнул карлице, захихикал совершенно по-старчески.

— Это мы отлично провернули.

Амаласвинта не поняла, имел ли он в виду их любовные утехи или то, что произошло до того, и предпочла отнести сказанное на счет Хорнбори.

— Что ты собираешься с ним делать?

— Отправлю куда подальше, — улыбнулся себе под нос Эйкин. — Этот ублюдок за очень короткое время добился того, что я уже не могу поступить с ним так, как бы мне того хотелось. Моя власть шатается. То, что сбежал Байлин… И эти трое, которым вообще не место под солнцем… Думаешь, мне было приятно выносить смертный приговор? Таковы обязанности, которые неизбежно принимаешь на себя, когда становишься щитом своего народа. Я защищаю его ото зла. А зло — это Галар и Гламир! Не знаю, была ли ты посвящена в их планы, но Железные чертоги точно так же погибли бы в драконьем пламени, как и Глубокий город — если бы я не остановил их. Я обязан заботиться о своем народе, хоть мой народ и не понимает, что я делаю. Более того, меня ненавидят за то, как я обхожусь с героями.

— Ничего не понимаю, о чем ты говоришь.

Старый князь пристально поглядел на нее.

— Бывало, ты врала и получше. Готов спорить, что ты спала с ними со всеми. Даже с Галаром — пусть и из любопытства.

— Как ты можешь так думать? — возмутилась женщина.

— Ты же спишь со старым вонючкой. Целуешь меня, хоть я и воняю словно целый бочонок протухшей сельди. Думаешь, я совсем глупец? Ты могла бы спать с любым карликом. Так почему со мной? Уж точно не потому, что я так неповторим в постели. В этом случае ты оставила бы здесь Хорнбори, вместо того чтобы присылать ко мне свою служанку Ламгу. Не пойми меня превратно, я ценю это. Я был очень рад, когда ты предложила мне именно таким образом поставить шею Хорнбори под топор. К сожалению, я не могу отрубить ему голову, но все в городе поймут меня, если я изгоню его.

— Ты ведь велел своим ребятам молчать, — Амаласвинта встала с постели и направилась к столику, на котором полыхал алый янтарин. Рядом с ним стоял графин со сладким красным вином. Она даже не стала наполнять бокал, выпила прямо из хрустального графина.

— Стражники и прачки — воскликнул Эйкин. — Доверь им тайну, и через два дня об этом будет знать вся гора. И так оно и должно быть. Никто не удивится, если я окажу Хорнбори честь и позволю ему присоединиться к войску альвов. Я подчеркну, что он величайший герой.

— Драконоборец?

Эйкин рассмеялся.

— Нет, выдающийся воин, который заслужил право командовать лучшими войсками. Я ведь не хочу его гибели.

— А если он вернется еще большим героем? Не станет ли он еще опаснее?

Свесив ноги с постели, Эйкин поднялся, подошел к ней, взял из ее рук графин и сделал большой глоток.

— Героем? Я думаю, он герой только на словах. Ты знаешь, что делают настоящие воины с тем, кто вдруг начинает ими командовать? Они делают так, что с ним приключается беда в первом же сражении. Такого командующего воинам стоит бояться больше, чем любого врага.

На миг Амаласвинте стало жаль Хорнбори. Совсем чуть-чуть. Просто один город слишком мал для двух амбициозных карликов. Но он был хорошим любовником. И женщина собиралась молиться альвам, чтобы они даровали ему быструю смерть.

«Мы шли три или четыре дня, когда началось великое умирание. Брели по ужасной пустыне, где не росло ни деревца, ни куста, а были лишь скалы и лед. Жечь ночью костры стало не из чего. Все больше и больше товарищей просто садились у края дороги и ждали прихода смерти. Однако зачастую жизнь их обрывал не мороз. Те, у кого еще были силы и воля к жизни, обирали их еще при жизни. Крали их еду и одежду, одеяла и плащи, шкуры, которыми они обматывали себе ноги, и шапки, защищавшие их от ледяного ветра. И так, голые, они оказывались брошены на произвол судьбы.

Поначалу грабили только по ночам. Но через несколько дней умирающих стали обкрадывать даже среди бела дня, у всех на глазах. И почти всем было все равно. Почти никто не старался помочь, и тем больше бросались в глаза исключения. Случаи, во время которых проявлялись самоотверженность и героизм. Так, как у людей с Плавучих островов. Холод мучил их сильнее, чем остальных, поскольку на родине у них совсем не было зимы.

Я собственными глазами видел, как собирались воины вокруг бессмертного Кеану всякий раз во время остановок для отдыха и ночевок. Они становились плечом к плечу, образуя большой круг, заключали в центре его бессмертного, согревая друг друга и защищая от северного ветра, приносившего злых духов.

Ибо наихудшим злом были они! Во всякий час, во всякий день они не давали покоя. Их прикосновения приносили смерть. И если им удавалось убить достаточное количество наших, духи становились существами из плоти и крови.

Облаченные в плоть, они становились уязвимы. И я увидел, как бессмертный Ансур, любимец Живого света и правитель моей родины, подошел с мечом к одному из этих чудовищ и убил его.

Никогда не забыть мне этого героизма, благодари которому даже сердца отчаявшихся забились с новой силой.

Но величайшая слава досталась не воинам и даже не мужчинам, а женщине, которую все называли Утешительницей. Она всегда шла с последними из колонны, там, где было опаснее всего. Она заботилась о раненых, больных и уставших. Невзирая на статус и народность. Все, с кем я говорил, слышали о ней. Ее слава затмила славу всех бессмертных. Она стала для нас святой.

После возвращения я искал ее. Остальные тоже хотели разыскать ее и поблагодарить. Но та, которая сумела спасти столько жизней, наверное, в конце концов, не смогла помочь самой себе. Ее след исчез в последний день отступления. Осталось лишь имя — Утешительница. И я знаю, что до сих пор мужчины на всех континентах вплетают ее имя в молитву, когда приходит время отправляться ко сну и когда во тьме снова оживают ужасы прошлого (…)»