Александра-К - Ненависть [СИ]

Вихрь ударов. Мышонок сорвался и теперь будет мстить за все. Он ничего не забыл. Три дня — на отдых и на то, чтобы немного залечить раны. А теперь — ему уже все равно. Только Наместнику — не все равно. Каким бы воином не был мышонок, против двух противников сложновато, значит, будет время на то, чтобы попытаться остановить. Бой добром не кончится — не тот противник у приблуды. Так же, как он ранил своего друга во время боя — но он остановиться смог. Этот — просто не захочет. А что ты хотел? Что было четыре дня назад, а потом — ночью? Забыл? Поверил в хрупкие пальчики, мышиные повадки? Жесткий натиск, приблуда защищается, но уже растерян, понял, что не игра. Да и не было игрой. Тварь. Умная жестокая тварь.

Эйзе почувствовал взгляд. В боевом бешенстве, не помня себя, он вдруг почувствовал взгляд, полный жгучей боли. На мгновение отвел глаза от противника и увидел…

Бледное лицо, такое, какое бывает только у очень смуглых людей — цвет кожи такой же темный, но только белеют губы и оттенок смуглоты становится мертвенным, неживым. И черные глаза на абсолютно неподвижном лице. Полные боли и отчаяния. Так смотрят из ада — без надежды на освобождение и спасение. На него смотрел Ремигий. Он не двигался, но глаза… Они отчаянно кричали. И мышонок внезапно пошатнулся, отступил назад и неловко, подвернув ногу, сел на землю. Тихий вздох пронесся над толпой. Алвин сразу остановился, опустил меч. Наместник перевел дух. Он не верил сам себе, но мышонок нашел в себе силы прекратить. Алвин что-то говорил мальчишке, тот отвечал тихо. Наместник подошел к ним — Эйзе сразу сжался, словно ожидая удара, приблуда глядел виновато.

− Хватит. Вы оба друг друга стоите. Эйзе, что с ногой?

− Подвернул.

Воин опустился на колено, осторожно ощупал ледяную ножку. Сустав не поврежден, малыш немного морщится. Ничего страшного, слава богам, они не покалечили друг друга. Ярре что-то тихо шипит приблуде, но это, скорее, для Наместника — чтобы не прибил за вызов его мышонку. Ремигий рывком поднял мышонка на ноги, раздраженно сказал

− Пойдем-ка, поговорим…

Эйзе обреченно вздохнул. Алвин попытался вступиться:

− Господин, это я вызвал Эйзе к бою на мечах. Он не хотел.

Наместник молча кивнул головой, после всего, что произошло, говорить не хотелось. Мальчишка тоскливо тащился сзади, а воин шел к реке — хотелось искупаться и смыть пережитый ужас. Не хотелось уже вспоминать гибель сотни, но мальчишки сегодня невольно напомнили об этом, и теперь гадостное чувство бессилия ощущалось в душе. Мерзко было…

Мышонок опять начал проваливаться в песок почти до колена, воин привычно уже поднял невесомое тело на руки. Мыш только вздохнул. Опять не угодил. А ведь хотел только, чтобы Ремигий увидел, что он не совсем беспомощный и умеет воевать. Получилось жутко — полная потеря контроля в бою, глаза воина, полные боли. Слава богам, что не прикончил Алвина, а ведь был момент — тело требовало убить противника. Понятно, что после такого в живых бы не оставили. И Наместник бы не защитил. Эйзе глубоко вздохнул. Воин тут же подозрительно спросил:

− Что еще придумал? Может, хватит уже?

Мальчишка отчаянно затряс головой:

− Нет, ничего…

Ремигий усмехнулся немного мягче — ужас от пережитого проходил. Он бросил на землю плащ, уселся на него, потащил мышонка за руку вниз. Тот пискнул и свалился воину на руки, чего, собственно, он и добивался. Осторожно, жалея хрупкие ребрышки, прижал к себе. Мальчишка тихо завозился у него под рукой, устраиваясь поудобнее. Лицо воина смягчилось. Страх и ненависть постепенно уходили из сердца. Мышонок рядом, жив и здоров. Такие редкие минуты покоя. Эйзе прижался к его плечу, напряжение боя уходило. Светлые волосы защекотали подбородок— мальчишка поднял голову, взглянул в лицо Наместнику. Ну кто мог ожидать, что будет так спокойно под теплой рукой врага. Воин тихо поцеловал светлую макушку, вдохнул запах волос мышонка — лесом пахло. Горюшко мое, Эйзе. Слава богам, все обошлось. Мальчишка неуверенно спросил:

− Сильно злишься?

Ремигий усмехнулся:

− Нет, совсем нет… Вернемся в крепость и будешь со мной тренироваться.

− До смерти?

Воин отрицательно покачал головой:

− Нет, конечно. У меня в крепости большой дом с садом, правда, сад запущенный, цветов нет. Там только один раб — Альберик, он еще меня вырастил. Ну и охрана у входа, конечно.

− А меня кто сторожить будет? — Ремигию послышались ехидные нотки.

Наместник пожал плечами:

− А зачем? Если ты захочешь уйти — то я тебя все равно удержать не смогу, не цепями же приковывать. И калечить я тебя не хочу.

Эйзе хмуро протянул:

− Ну, ты как-то другое говорил…

Воин усмехнулся:

− Да, говорил, только потом много чего произошло.

Мальчишка вздохнул — воин почувствовал теплое дуновение его дыхания. Шаловливый мышонок, наконец, хоть ненадолго притих. Ледяной носик ткнулся в сгиб локтя воина, тот вздрогнул:

− Ты замерз, что ли?

Мальчишка отрицательно покачал головой, но воин чувствовал, что мышонок дрожит — отходило боевое возбуждение, немного медленнее, чем у человека, но так же — дрожью, слабым биением сердца. Так же, как после любви. Ремигий осторожно прижал его к себе покрепче, прикрыл сверху босые ножки плащом. Он все-таки сильно ослабел от ранения, иначе бы не трясся так в нервном ознобе.

Умная, жестокая тварь. Остановившаяся от его взгляда. Проигравшая только потому, что тваренок не смог продолжать бой из-за той боли, которую причинял воину. А ведь все должно было быть наоборот — приказ об уничтожении Наместника отменен не был. Только мышонок ему упорно не хотел подчиняться. Ремигий с тихим стоном вдруг приподнял мальчишку, прижался к его ледяным губам, согревая и лаская. И губы мышонка разомкнулись, отвечая на поцелуй, неумело и неуверенно. Холодная рука скользнула по груди воина, обняла за шею. Мальчишка изо всех сил тянулся к воину, приникая все ближе. Это было неосознанное движение обоих, они плохо понимали, что делают. Благими намерениями… вымощен путь во Тьму.

Первым опомнился воин, осторожно отстранился от губ мышонка, прервал поцелуй. Тело уже не кричало, выло от возбуждения, а причинять боль насилием отчаянно не хотелось. В ледяную воду и подальше от глаз любопытного мальчишки. Ему-то — невинные поцелуи, а человеку — мука неутоленного желания. Воин отодвинул ничего не понявшего малыша, встал, закутал его в плащ, прерывающимся голосом сказал:

− Пойду искупаюсь…

Эйзе растерянно ответил:

− Вода же ледяная.

Ремигий усмехнулся:

− Вот это мне и надо.

Мышонок только покачал головой. Воин обманывался в его возрасте, как всегда, он был все-таки уже достаточно взрослым, чтобы понять, что происходит. Но Эйзе не понимал, что делать. Его ласкали и отстранялись почти сразу. Из ночи в ночь, изо дня в день. Он был готов ко всему, и насилие просто принял как неизбежное, — он знал, на что идет, когда вступил в бой и не позволил себя убить тогда, пять дней назад. Но вот этого странного оберегания тем же жестоким зверем, который не помиловал его в первый раз, он не понимал. Он уже просто не знал, что делать. Он мог капризничать, и бешеный Наместник терпел и потакал его капризам, он мог плакать — Наместник утешал поцелуями, он мог придти к нему ночью греться — и воин согревал ледяное тело своим теплом, но он не мог добиться одного — чтобы Наместник не отстранялся в момент начала ласк. Мышонок тоже не понимал, что для Наместника он − ребенок, малыш, мышонок, но не взрослый юноша. Не знающий толком об обычаях тварей, воин просто не понимал, что Эйзе — достаточно взрослый и имеет право выбора. Воин мучился от желания, мышонок не мог понять, почему это происходит…