Светлана Жуковского - Дети разбитого зеркала. На восток

— Кто он?

— А разве ты не знаешь?

— Кто?

— Амей Коат, живая магия, Великий Змей Освободитель…

— Какой он?

Ответ замирает на кончике языка и Джеди чувствует его вкус, отравленную сладость случайного преимущества, полученной над Ченаном власти. Но силы неравны, и Джеди больше не медлит с ответом.

— Очень юн, почти ребёнок. Я никогда не представлял его таким. Ничего змеиного, звериного в облике. Красив, почти как девушка. Светлые волосы, тонкие черты. Глаза, между прочим разные, прекрасные необычайно. Правый светится, как одинокий изумруд… а может, левый… И сила его обаяния, его власть над душами очень велика. Ты околдован им, Ченан, он — твоя гибель, как отвратить от тебя это безумие…

Смех Принца звучит сердечно, но с ноткой смущения, вызванной неуместностью прерванных излияний.

— Ты ничего не понимаешь, Джеди, друг мой. Я буду самым счастливым из смертных. Величайшим из великих. Не надо пытаться меня удержать. А сейчас я прошу тебя об одолжении.

— Чем я могу помочь тебе, Ченан?

— Нарисуй его для меня. Слышишь? Хочу увидеть своими глазами…

— Я подумаю.

— Я прошу.

— Да, мой принц. Я попытаюсь.

С непонятным упрямством Джеди не прикасался к краскам. Он не мог уклониться от исполнения желания Принца, о нет, но ощущал непривычную неуверенность.

В живописи Джеди был мистиком. Божественное говорило с ним на языке цвета. Древняя традиция цветовой символики нередко занимала его размышления.

Белый цвет, вмещающий все остальные, всегда был символом Господа Адомерти, сотворившего видимый и невидимый мир. Отец Берад в детских воспоминаниях Джеди предстаёт облачённым в белое, окутанным великой безмолвной тайной. И как белый солнечный свет распадается многоцветной радугой в каплях дождя, так и безбрежность божественной власти нисходит к людям чистыми цветными лучами.

Красный — цвет вечно юного бога страсти, влечения и красоты. Его имя Эмор, повелитель наслаждений и страданий любви.

Тыквенно — оранжевый цвет Торве, бога довольства и радостей жизни, того, что дарит удачу в делах.

Жёлтый, как золото — цвет львиной гривы Орендо, могущества Господа.

Небесно-голубой — Девы Амерто, Мудрости Господа.

Глубокий синий Госпожи Лекс, Хранительницы Справедливости.

Тёмно-фиолетовый Энаны, ведающей тайнами произрастания, рождений и материнства.

Одни цвета рвались вперёд и грели и требовали мужских имён, другие манили и отступали, окутывая прохладой и женственностью.

Чёрный… ну, чёрный был отсутствием цвета, его противоположностью, Мраком до Творения. Джеди не использовал чёрной краски, никогда. Его мир был цветным. И один из цветов всегда смущал его и притягивал любопытство.

Что-то с ним было не так.

И трудно понять, что же.

Вокруг его было в избытке, он горел со всей откровенностью в середине радужного спектра, но люди словно бы и знать его не желали. Дети начинали распознавать зелёный позднее других. Он не встречался в знамёнах, гербах, рисунках разукрашенной одежды и утвари. И это объяснялось несложно: в природе не существовало ни одной сколько-нибудь устойчивой зелёной краски. Изыскания Джеди ни к чему не привели. Зелёные пигменты, которые он испытывал в живописи, очень быстро теряли цвет, искажая гармонию оттенков, и даже смеси красок, образующие зелёный, были неустойчивы и ненадёжны.

Не тёплый и не холодный, не женский и не мужской, зелёный цвет в народной речи всегда был связан с чем-то лживым, безумным, болезненным и противоестественным — взять хотя бы «зелену тоску» и «зелено вино», абстрактно отсвечивающие чем-то потусторонним. Единственный из цветов радуги, зелёный не соотносился ни с каким божеством. Джеди подозревал, что это было не по правилам, ведь всё небесное должно находить отражение в земном, а всё земное иметь соответствие в области духа.

…Так же, как нынешняя душевная раздёрганность Джеди отразилась на его работе живописца. Что-то произошло с его восприятием цвета. Он больше не чувствовал краски, как прежде, всем своим существом, и в смятении отложил палитру.

Вместо этого он взялся за резец.

По его рисунку был изготовлен и установлен (в Меде, а не в Инфламмаре) небольшой печатный станок и вскоре Джеди сделал на нём один-единственный оттиск награвированного портрета, так нужного Принцу. Медную же доску, с которой печаталась гравюра, тщательно завернул и спрятал в своей комнате.

— Это он? — рука Принца тянулась к ещё не просохшему листу, подушечки пальцев ласкали едва уловимый рельеф штрихов, разбросанных по бумаге. Из линий и пятен складывалось лицо, в котором Ченан пытался прочитать ответ на ему одному ведомый вопрос.

— Не совсем. Если быть точным, это его зеркальное отражение. Лицо, что я запомнил, а потом нарисовал и вырезал на доске, ты можешь увидеть, приложив этот лист к зеркалу.

— И что изменится?

Джеди пожал плечами.

— Правое станет левым, левое — правым. Во всяком случае, впечатление не то же самое, есть нюансы. А у меня из-за этих мелочей ощущение, будто вышел портрет какого-то другого человека.

Принц разыскал зеркало.

— Тебе следует отдохнуть, мой Джеди. К тебе приходят странные мысли. Но работа прекрасная. Ты лучший из художников, друг мой. Я вижу, что это Он.

Джеди незаметно ушёл. Он и в самом деле устал. Перед глазами медленно плыли, извиваясь, змеи зелёного огня.

Крик павлина. Медленное пробуждение. Энтреа оставляет постель для нового дня. Его ждут умывание, завтрак и книги, приготовленные матушкой. Очень необычные книги. Но и его нельзя назвать обычным ребёнком. В свои тринадцать лет Энтреа разумнее многих взрослых, и душа его знакома с далеко не детскими страстями. Матушка гордится им. Матушка живёт для него. Она — его единственный друг (ровесники только забавляют Энтреа), его наставник и воспитатель.

Отец надолго уезжает из дома. Дорога благосклонна к нему и торговля процветает. И дом полон дорогих и красивых вещей, но также он наполнен тишиной, зеркалами и шелковистым сумраком. И это радует Энтреа. Он не любит яркого солнца и громких голосов. Он не любит глупых и грубых людей. Он способен не любить очень сильно.

И тогда Энтреа становится опасен.

Он и сам пока ещё не знает, насколько.

А матушка знает. Матушка всё про него знает. Вот и сейчас в искусно подведённых глазах госпожи Ифриды, таких блестящих и таких больших на удлинённом белом лице, светится знание того, что сон, посетивший минувшей ночью ложе мальчика, не был обычным сном.

— Он звал меня, — говорит Энтреа, — не вслепую, как раньше. Он меня видел. Я должен идти, благословишь ты меня или нет.

— Что ж, — лицо матушки затуманивается, но голос тих и нежен, — значит, пришло время. Думаю, мы всё делали правильно и ты готов исполнить предначертанное. Но скажи, догадываешься ли ты о том, что тебя ждёт?