Александр Аразин - Неприкаянное Племя: Сурвивалист

Кладбище (местные называли его «Старым»), упиралось в задний фасад храма и отгородилось от жилых домов ржавым забором, который красили, наверное, во времена, когда людей на земле ещё не было, настолько ржавым и убогим он был. Последние лет двадцать здесь хоронили только именитых горожан, ввиду чего кладбище пришло в некоторое запустение: заросло бурьяном, подорожником, крапивой и шиповником.

Ржавая калитка противно скрипнула, и мы вошли на погост. Плохо различимая в траве дорожка петляла меж разорёнными могилами, с расколотыми плитами, вокруг были разбросаны комья земли, обломки монументов. Мы прошли мимо склепа, накрытого сверху плющом, словно снегом; миновали куст шиповника, на колючей ветке которого висел жёлто-коричневый обрывок ткани - все, что осталось от погребального савана. Множество следов костлявых ног на сырой после дождя земле говорили о том, что веселье здесь разыгралось не на шутку.

Я внимательно осматривался вокруг и вскоре убедился, что все до одной могилы пусты. По сути дела, с места снялась и куда-то упёрлась целая прорва мертвецов, никого не предупредив.

Когда мы миновали центр кладбища я замер, открыв рот, не в силах оторвать взгляд от НЕГО - огромного, исполинского дуба. Размерами великан не уступал храму, а его раскидистая крона накрывала тенью половину погоста.

- Ирмунсулем, - прошептал восторженный Харальд.

- Кто? - Переспросил я друга.

- Дерево Мира. Мои соплеменники сажают такие на могилах вождей или великих людей, которые сделали нечто выдающееся для народа фёлков. Как Ирмунсулем мог оказаться тут, на юге?

- Да кто ж его знает, - я пожал плечами. - Судя по размерам, дереву не одна сотня, если не тысяча, лет и, возможно, его посадили твои предки.

- Вы абсолютно правы.

При звуках незнакомого голоса мы с Харальдом отреагировали одинаково - отскочили в противоположную сторону и достали оружие.

- Простите, - перед нами стоял высокий и худощавый молодой человек, с необычайно большими глазами. Его руки были измазаны краской, застиранные следы которой были заметны и на жреческой рясе. - Мне не стоило так тихо к вам подходить, просто я привык, что тут никого нет и стараюсь не нарушать покой этого места.

- Тем не менее, кто-то это сделал за вас, - я красноречиво посмотрел на раскуроченные могилы. - Если не ошибаюсь, вы - младший жрец храма Велада в Бурлосе Карл Вернер?

- Да, - кивнул головой жрец и поинтересовался: - С кем имею честь?

- Мы монахи-чатра из ордена Серый Мисаль, я - Сергей Инок, а мой друг - Харальдюр дер Вильхльяульмюрсон.

- Очень приятно познакомиться, братья, - расплылся в улыбке Вернер. - Сожалею, но Его Преподобия сейчас нет в храме, он отбыл в Гельмсинг по важным делам.

- В таком случае, возможно, вы сможете нам помочь?

- Всенепременно, - горячо заверил нас жрец. - Странствующие монахи, несущие свет своей веры в отдалённые уголки континента, поучающие и приобщающиеся к новым знаниям - это ли не кости, на которых держится плоть любого культа?! Да простит меня Валес, как же я завидую... вы свободны, крыша вам - небо над головой, а лебеда да ковыль - пища ваша.

Глядя в восторженные глаза жреца, я с трудом удержался, чтобы не покрутить пальцем у виска. Какое-то у него извращённое представление о монахах и их времяпрепровождении - кому в здравом уме придёт в голову идея есть траву, если можно зайти в трактир?

- Святой отец, - Харальд прервал благочестивую речь. - Я так и не понял: откуда здесь Ирмунсулем?

Сбитый с толку, Карл Вернер несколько секунд непонимающе таращился на варвара, а потом сказал:

- Ирмунсулем... пройдемте в мою келью, и я вам всё покажу!

Мне не очень понравилось его воодушевление. Признаться, я вообще не понимал младшего жреца - настоятель храма уехал в столицу, в городе происходит черт знает что: исчезают паладины, по улицам разгуливают покойники, а он... «старается не нарушать покой этого места».

Несмотря на солнечную погоду, на улице было прохладно, но, только оказавшись в храме, я понял насколько ошибался - в святилище царили полумрак, холод и сырость. Мы быстро пересекли пустынный главный неф (эхо наших шагов ещё долго гуляло безлюдными коридорами), поднялись по крутой лестнице на второй этаж и вошли в небольшую комнатушку.

Стены кельи были плотно увешаны картинами. Не то чтобы я не люблю импрессионизм - я его не понимаю, однако стараюсь держать своё мнение при себе, дабы ненароком не задеть чувства ценителей этого жанра. Обалдело, мы с Харальдом таращились на эту, с позволения сказать, живопись, когда ко мне начало доходить что на всех полотнах изображено одно и то же.

- Ирмунсулем, - полувопросительно обратился я к жрецу, указав на рисунки.

- Да! Меня захватило это дерево. Оно будоражит мою кровь, интригует...

- Откуда он здесь? - Харальд, словно бульдозер, упрямо пер вперёд, игнорируя любые попытки свернуть разговор в сторону от интересующего его вопроса.

- Взгляните вот на это, - Карл Вернер метнулся к противоположной стене, где прикрытые старой простыней, стояли несколько картин. Жрец откинул покрывало и с азартным блеском в глазах извлёк из стопки одну из них. - Вот! - Победоносно воскликнул Вернер и продемонстрировал нам рисунок.

В мешанину вертикальных линий всевозможных цветов, я даже не пытался вникнуть (тут и слону понятно, что это - Ирмунсулем), но мой взгляд прикипел к надписи, сделанной чёрной краской поверх рисунка.

- Длинноволосые, они лежат,

отрешены коричневые лики.

Глаза сощурены безмерной далью.

Скелеты, рты, цветы. В разжатых ртах

расставлены рядами зубы вроде

дорожных шахмат из слоновой кости.

Цветы и жемчуг, тоненькие ребра

и кисти рук; истаявшие ткани

над жуткими провалами сердец.

Но средь перстней, подвесок, голубых

камней (подарков горячо любимым)

ещё лежит тишь родового склепа,

под самый свод увитого цветами.

И снова жёлтый жемчуг и сосуды

из обожжённой глины, чьи бока

украшены портретами прелестниц,

флаконы с благовоньями, цветы

и прах божков домашних алтарей.

Чертог гетер, лелеемый богами.

Обрывки лент, жуки на амулетах,

чудовищные фаллосы божков,

танцоры, бегуны и золотые пряжки,

как маленькие луки для охоты

на амулетных хищников и птиц,

и длинные заколки, и посуда,

и красный сколыш днища саркофага,

где, точно надпись чёрная над входом,

четвёрка крепких лошадиных ног.

И вновь цветы, рассыпанные бусы,

светящиеся бедра хрупкой лиры,

над покрывалом, падшим, как туман,

проклюнулся из куколки сандальной

суставчик пальца - лёгкий мотылёк.

Они лежат, отягчены вещами,

посудой, драгоценными камнями

и безделушками (почти как в жизни), -

темным-темны, как высохшие русла.