Альма Либрем - Каена

Кто-то из них — она видела только тени, чётко различала одни лишь голоса, — наклонился к ней, но не для того, чтобы проверить, могла ли Шэрра дышать — для того, чтобы на мёртвых, заледеневших губах, сохранивших ещё последнее дыхание.

Покойница.

Шэрра не чувствовала себя живой. Но сколько б ни отступала от неё боль, отвращение теплилось в груди и колотилось, будто бы ещё одно сердце, с такой скоростью, что она уже не могла его подавлять.

Она хотела открыть глаза. Хотела сжать палицу, лежавшую совсем близко, но знала, что в ней не осталось почти яда. Шэрра и не дотянулась бы, впрочем.

Она знала — изорванная одежда почти ничего не скрывает. А им всё равно, жива или мертва — плотоядные взгляды можно узнать уже по ощущениям, для этого необязательно смотреть на них.

Падальщики, делящие труп убитой собаки или кошки, найденной в подворотне. Подбирающие за королевой то, к чему она запретила прикасаться.

Шэрра не была мёртвой. Мёртвым всё равно.

А она хотела бороться, даже если не могла.

…Роларэн говорил, узнать, Вечный ты или нет, невозможно, если у тебя есть магия, пока не подступит возраст старения. Но Шэрре было чуть больше двадцати, и она колдовала — пусть слабо. Она слышала, даже отсюда, из подземелий дворца, как бормотали Златые Деревья, как тихо в небесах шептались скрытые за Туманами звёзды, как плакала кровавыми слезами луна.

Она видела, как золотились в предсмертном страхе листья почти уже мёртвого леса.

Она знала, что должна выжить. Должна остановить — в эльфах в последнее время было слишком много человеческого.

Роларэн говорил, что Дерево — не обязательный атрибут. В них хранится душа, но почему бы ей не биться в теле?

Почему бы в унисон с сердцем не перегонять не только кровь, но и мысли? Не стать переходным этапом от одного мира к другому? Почему бы её душе не поселиться у неё в груди, там, за рёбрами, куда не достанет ни одна палица на свете, и мерно отсчитывать мгновения Вечной жизни?

Если у неё есть душа, она бессмертна. Иначе не бывает. Было… Лишь однажды, но там просто дерево взросло прежде, чем должна была появиться на свет его хозяйка. Слишком рано.

Они запутались во временных потоках.

Она почувствовала, как по восстанавливающейся коже скользнули чужие руки. Как дыхание отвратительного поцелуя скользнуло по полумёртвому телу.

Она возражала — какой толк с такой вечности, если нельзя сражаться? У каждого Вечного есть своя палица, и он может защитить себя. У него есть выбор. А что она? Вырвет кость из груди, чтобы ею проткнуть врага? Да и это вряд ли поможет.

Шэрра шептала ему тогда вечером, что сможет сжать чужую палицу в руках, но какой от неё смысл, если её собственная душа — может быть, несуществующая, — это просто эфир, застывший где-то в костях, в мышцах, в крови.

Он тогда рассмеялся.

Палицу нужно носить с собой, говорил он, улыбаясь грустно-грустно. С палицей надо уметь обращаться, наносить правильные удары. Надо уметь прятать её от родных и не позволять лишнее касание.

То ли дело, когда сила бьётся в тебе самом. Разве у неё нет пальцев? Разве нет кожи, которую она в один миг может сделать ядовитой? Разве у неё нет взгляда, которым она может пронзить лучше, чем оружием?

Разве она не может воспользоваться тем, что всегда в её распоряжении, всегда там, заживляет раны, исцеляет порезы?

Эльфы долгое время прорезали себе путь без Вечности. Дерево не могло позволить себе вырасти в таком мире.

Душа — могла.

Ей казалось, он тогда говорил о высоком. О том, до чего может добраться эльфийская душа на пути собственного очищения, о том, что впереди кажется самым необыкновенным туманом, что растворяется в клубах дыма. Ей казалось, он шептал о Вечности в каком-то абстрактном понимании…

Она через силу открыла глаза.

Эльф отшатнулся. Молодой — наверное, едва старше её самой. С кривой улыбкой на губах, с пошлостью и отвратностью в глазах, а ещё со страхом во взгляде, словно его поймали на каком-то преступлении.

Она не знала, кто это из троих. Она слышала отстранённый смех совсем рядом — что полумёртвая девица может сделать плохого? Так даже лучше. Так она будет хотя бы реагировать.

Шэрра слышала шепот подснежников. Шепот листьев Златого Леса. Они раз за разом повторяли — так всё начиналось.

Красавицы-эльфийки, невинные девицы, мечтающие выйти замуж и родить ребёнка своему единственному, в руках мужланов, не способные воспользоваться запертой в их груди силой.

Может быть, сначала не было никаких Златых Деревьев? Может быть, это ещё одна линия защиты, защиты против людей? Но те прорвались как-то незаметно. Пробрались под сень Златого Леса и родились с острыми ушами, но в них вместо души столько гнили, столько предательства, столько отвратительного…

Люди отравили прекрасную расу. Изничтожили её. Загнали в круг, сверкавший золотистыми листьями. Люди лишили их свободы.

Люди научили их бороться.

Двое загоготали — ещё громче. Кто-то что-то ей предложил. Только тот эльф, нависавший над нею, смотрел с ужасом во взгляде. Он не мог отвести глаза. Он не мог отвернуться, закованный её чувствами. Её болью.

Он единственный понял.

— Она выжила, — прохрипел он, глядя на Шэрру. — Она выжила… После палиц…

— Слаба будет, — первый? Второй? Третий? Девушка давно перестала их идентифицировать.

Какая разница.

Он даже не понимал, о чём говорил. Слаба будет — после десятков, сотен ударов. Её палачи были изгрызены Тварями Туманными, а она дышала. Значит, Роларэн был прав. Там, в груди — не просто бессмысленный комок крови и эмоций.

Сделать свою кожу ядовитой.

Пронзить взглядом насквозь.

…Роларэн не вещал ей о высоком.

Он её учил.

И она умудрилась вспомнить именно тогда, когда это было ей нужно больше всего на свете.

Шэрра протянула руки из последних сил — потому что они даже не догадались её держать. И выдохнула свою боль в лицо мальчишке, сжимая его виски руками.

Её пальцы, будто бы палица, сочились ядом. По его коже стекали капли крови — она видела, как искривилось от ужаса молодое лицо. Как эльф содрогнулся, как острые уши, казалось, потемнели от ожогов.

Под его кожей пузырилась боль. Она искала в нём что-то — она прожигала его насквозь своим собственным ядом, но не могла заставить себя отнять руки. Уйти.

Он свалился на бок, а те двое, что остались, только отскочили назад. Они боялись, что она прикоснётся и к ним.

Это был не яд палок, которые о неё сбивали в пустоту, в волокна палачи. Это был яд её души, её страдание. Её прошлое.

Если бы только они оставили её умирать.

Если бы только они не пришли к ней.

Они, может быть, прожили бы немного дольше.

Она попыталась встать. Падала, каждый шаг вновь опускалась на колени, пытаясь собраться с силами, наскрести их из далёкой, пугающей пустоты. В ней, казалось, зияла громадная дыра, которую теперь было нечем запомнить — но надо ли? Она не знала, зачем дышала — до этой поры всё это казалось такой банальностью, такой глупостью, что она даже забыла о том, как на самом деле следует дышать.