Виктория Войцек - Тени леса

До самого конца с вами были только я и Ахан. И этот сын собаки не позволил мне проститься с вами лично! Я просила, но он сказал, что я веду себя как избалованная дочь богатея. В тот день я разбила ему нос. Я не смогла сдержаться. Простите.

Мне странно видеть, как вы, мой господин, жили в окружении тех, кто целовал ваши руки, а уходили в одиночестве. Рядом была только верная охрана. По-настоящему верная, не те выпивохи, которых купили ваши бесчестные сыновья.

Простите, что мы с Аханом не успели. Ворвались слишком поздно, когда вы уже испили яд из кубка. Подумать только: синеокая Рун наплодила вам чудовищ, таких же алчных, как она сама.

Ваши сыновья погибли бесславно, как и должны погибать подобные твари. Средний пал от вашей руки. Не много ли чести для него, мой господин? От старшего же избавилась я. Он был предусмотрительнее брата и, опасаясь, что вы вонзите кинжал меж его ребер, защитил свое тело броней. Как жаль, что она не помогла от удара обычным кухонным ножом в шею.

Я была против того, чтобы вас хоронили вместе. Но советники настояли. Сказали, что таковы правила и что я не смогу сделать с этим ничего. К тому же многие считают меня убийцей. Даже после ваших слов. Подданные сочли вас безумным, мой господин. Ваши речи не достигли их ушей.

— О чем задумалась?

От удара прогибается стол, гремит посуда. Развалившийся на крепком деревянном стуле Ахан, схватив один из ножей, только что с размаху вонзил его в пробегавшую мимо крысу. Он не промахнулся. Он вообще редко промахивается.

И вот сидит, выставив перед собой руку, рассматривает обмякшую тушку, покрытую коротким серым мехом. Ахан не скучает, он не раздражен. Он просто ждет. Ждет, когда я соизволю дать внятный ответ на давно прозвучавший вопрос. Но я продолжаю смотреть на свое отражение, словно это может хоть как-то помочь.

— Эй! Мышка!

Мне не нравится, когда он зовет меня так. Уж лучше — «Дворняга», уж лучше — «Эй». Любым другим словом, которое Ахан использует для обращения к ненужным людям. Но не мышкой, нет. Так звал отец. И я улыбалась ему. Только теперь он ушел, забрав улыбку с собой.

— Мы все еще можем подделать документы, все еще можем поставить на них печать тоу’руна. И никто не будет сомневаться в том, что написано в какой-то бумажке. — Он выкидывает нож и кладет ноги на стол. — Или боишься, что объявится этот молокосос?

Младшего брата нет на семейном портрете. С трудом можно отыскать хотя бы одно его изображение. Отец приказал сжечь все, что хоть как-то напоминало о нем. Подумать только: ведь когда-то это был его любимый сын, его гордость, его еще не подгнивший роэль, пусть даже маленький и слабый. Старшие давно отдалились, они слышали лишь себя. Младший же внимал каждому слову отца и каждому моему слову.

Возможно, именно это и заставило его сбежать.

— Я держу слово, Ахан.

— Он хотел, чтобы новым тоу’руном стала ты. Никто из его отпрысков не был достоин, не был готов. Никто, Синтариль! — Он пихает носком сапога пустую деревянную кружку и откидывается назад. — Тебе наплевать, что ли? Сколько сил он вложил в тебя, айя. Мышка-мышка, ты же не настолько глупа?

— Да где это видано, чтобы тоу управлял выродок?

Беру стоящее рядом блюдце из обожженной глины, до краев заполненное густой темно-красной краской. На ней, как и на многих пыльных поверхностях, виднеются отпечатки крысиных лап. Но я смазываю след пальцами и наношу на лицо узор — идущую через глаза полосу. На языке моего народа она значит «Я наблюдаю».

— А ты можешь предложить вариант получше? — Ахан хохочет.

Ветер играет ставнями: то прикрывает со скрипом, то с грохотом бьет о стены. Порой мне кажется, что врученное мне поместье живое, и оно постоянно пытается мне что-то сказать. Всякий раз, когда падают на пол тяжелые доспехи, принадлежавшие кому-то из старых хозяев, или слетают с полок книги, или скребутся по углам назойливые серые грызуны. Но я не понимаю незнакомый язык.

Три короткие линии на губах похожи на швы. Мне приходилось видеть, как зашивают рты: палач никогда не был против моих визитов. «Смотри, — говорил, — как лжеца легко можно заставить молчать». В его руках раскаленная толстая игла двигалась так ловко. В свои шестнадцать Половин я даже задумывалась о том, чтобы тоже стать палачом. Но не сложилось.

Мои «швы» — не награда за излишнюю болтливость. Они — лишь очередной знак.

«Я наблюдаю. Но ничего никому не скажу».

— Вариантов немного: или мой брат, или я. — Последний нарисованный узор, говорит о том, что галлерийка я лишь наполовину. — Совет никогда не установит здесь свои правила. Чтоб мне сдохнуть.

— И ты действительно собираешься отправиться на его поиски?

— Да. Такова последняя воля моего господина. «Если же он не захочет править по собственному желанию…».

— «…сделай так, чтобы его имя вычеркнули из Книги».

Никогда не видела Книгу, но знаю: туда занесены все наши имена, все даты, малейшие изменения. Так куда проще следить за порядком. Говорят, в каждом тоу есть своя Книга. И не одна. Имя вычеркивается лишь тогда, когда человек погибает. Когда имеются прямые доказательства его смерти. В противном случае рядом с именем рисуется символ, похожий на плоскую крышу, держащуюся на пяти колоннах. «Пропал».

Как же много таких «пропавших». Не счесть.

— Я скоро вернусь. С ним. Или, по крайней мере, с его головой. Светлая Дева Эйнри не успеет распустить Клубок.

— А это, Синтариль, Клубок.

— Почему?

Вы тогда смеялись. Смеялись, мой господин. А я чувствовала себя неловко.

— Видишь, какой он большой и круглый? — Вы показывали на небо, на эту большую светящуюся штуковину, которая зависла над домами. — Его оставила Светлая Дева Эйнри. А ночью она вернется за ним. И будет постепенно распускать.

— У нее нет других дел?

Меня злила Эйнри. Тем, что, пока другие ходят за водой, куют оружие, охотятся, она просто распускает свой Клубок. Не слагают же легенды о том, как я тычу палкой в лягушек!

— Она шьет одежды для своих сыновей и дочерей. У Светлой Девы Эйнри очень много дел.

— А я думала, что это светящаяся сырная голова. И кто-то ночью ее ест.

Как славно, что именно вы, мой господин, обучали меня. Иные давно бы высекли. За глупые вопросы и не менее глупые предположения. Девочки в двадцать две Половины совсем о другом думали. И точно не сидели на коленях тоу’руна. Это привилегия младшего сына.

Его мать, с которой сблизился каждый из членов совета, умерла от неизвестной болезни, когда он был еще совсем юным. Помню, как ее лихорадило, как она впивалась ногтями в кожу, пытаясь содрать, как задыхалась от кашля и отхаркивала черные сгустки. Помню, как проклинала меня и вас, мой господин, срывающимся голосом. Ваш младший сын был слишком напуган, чтобы подойти к ней, чтобы попрощаться. А затем — просто принял гибель матери. Молча. Но, кажется, какую-то его часть она забрала с собой, в Пак’аш.