Карина Демина - Летняя практика

А потом был бег.

И кажется, кто-то кричал.

Громыхнула грозовая плеть. Пламя выплеснулось, сметая с пути крыс-падальщиков.

Визг.

И крики.

И солнце, вдруг потемневшее будто бы. Оно замерло над самой головой Егора, такое большое, грузное, того и гляди рухнет на макушку. Покачивается уже. И Егор присел, прикрывая голову руками. Какая-то часть его понимала, что солнце не способно упасть с небосвода, но другая, мерзковатая и трусоватая, заходилась в крике от ужаса…

И когда голос сорвался, солнце исчезло.

Подаренный сонницей камень нагрелся, предупреждая о гостье. И Арей положил руку на пояс, показывая, что готов ко встрече.

— Надо же, до чего грозен… — Этот мягкий голос обволакивал, зачаровывал. Его хотелось слушать и слушать, и если бы не уголек в руке, Арей бы заслушался. — И не стыдно тебе? На невинную деву с ножом…

Она вошла через ворота, которые еще недавно — Арей точно помнил — были заперты. А теперь вот стояли нараспашку, а тяжеленный брус-засов валялся на земле. Босая девичья ножка на него наступила.

— И зачем ты вернулась?

— За кем, — поправилась невеста. — За тобой, суженый мой…

Она была боса.

И нага.

И наготы своей не стеснялась, если вовсе была способна испытывать стеснение. Она шла, ступая мягко, пробуя ножкой землю, будто сомневаясь, что выдержит та вес ее тела.

— И зачем я тебе понадобился? — Арей руку с рукояти не убрал.

— Как зачем? — Она остановилась в трех шагах. — А свадебку играть?

— С тобой?

— А чем плоха? — Невестушка повернулась боком, изогнулась, провела ладонями по бедрам. — Что кривишься, женишок? Другим вот по нраву…

— К другим и иди.

— Уже сходила. — Она ковырнула коготочком в зубах. — Один горьковат… остальные — и вовсе пустышки… потом выпью. А ты… ты сладенький.

Она это пропела и перетекла, оказавшись вдруг рядом. В лицо пахнуло медом лесным и травой свежескошенной, а еще душком кисловатым. Так бочки старые, немытые пахнут.

— Не кривись, дорогой… стерпится — слюбится.

— Иди отсюда. — Арей руку убрал, все же сталь сталью, но магия верней. Он сотворил маленького огневика, и нежить поморщилась.

— Злой ты… а я, может, с добрыми намерениями… со всей душой к тебе… я, может, помочь желаю… — Из глаза выкатилась слеза, которую нежить смахнула мизинчиком. — А ты меня… не любишь.

— Не люблю, — согласился Арей.

— Что ж… переживу. — Она вдруг усмехнулась, и в улыбке этой показала все зубы. — Мы обе переживем… к слову, моя сестрица говорила, что тебя сразу сожрать надо, но я была против… да…

— Ценю.

— Возьми. — Она протянула руку, в которой лежал длинный рыжий волос. — Вам пригодится. А книгу эту сожги, как закончишь.

— Откуда…

Она пожала плечиками.

— Тянет от тебя древней волшбой, — призналась тварь. — А она не бывает безопасной… папочка наш…

— Не твой.

— Мой, человек. — Она отряхнулась и переменилась. Нет, не исчезла нагая боярыня красоты удивительной, но ныне в красоте этой, в каждой линии тела мягкого сквозило что-то этакое, нечеловеческой природы. — Вы беретесь о нас судить, зная лишь сказания и легенды. Мы спали, мы очень долго спали… мы обессилели в этом сне, когда он призвал нас. Он дал нам тело. И поделился душой…

— Собственных дочерей.

— И что? Он любил их, а потому желал добра… мое тело болело. Кровью кашляло. А у моей сестрицы отказывали почки… и легкие. Она мучилась болями, с которыми ваши целители не способны были справиться. Что же касается душ, мы их не поглощаем. Я и есть Любляна. Только немного иная.

— Зачем ты…

— Хочу, чтобы ты понял. — Тварь больше не улыбалась. — Она любила тебя. Глупое детское чувство, в котором больше фантазий, чем правды. Но я берегу это чувство, как и любое ее. Мы сами не способны испытывать эмоций, потому и ценим чужие. А еще она очень любила отца… как и ее сестра… моя сестра… мы уйдем. У нас есть еще кое-какие дела в столице.

И надо полагать, эти дела матушке-царице не по нраву придутся.

— Именно. Громко думаешь, человек.

— Постараюсь тише… у вас было столько времени…

Она кивнула и ответила:

— И сотня сторожей, готовых причинить нам вред. Нет, мы умеем ждать… и готовы подождать еще немного.

— А потом…

Почему-то у Арея не возникло сомнений, что до столицы Любляна с сестрой доберутся. И до царицы-матушки. И до чего лишь захотят.

— А потом мы будем вольны уехать… здесь у вас неплохо, но нам милей пустыня… там дом… там другие братья и сестры… и если получится, человек, вскоре вы услышите о звероликих.

Арей очень надеялся, что не услышит.

— А ведь у тебя тоже был выбор, — задумчиво произнесла Любляна, не убрав, впрочем, руки. И волос рыжий с нее не исчез. — Ты мог бы стать великим…

— Или сожранным.

— Не без того, — улыбка у твари получилась почти человеческой, — но мне представляется, ты был бы достаточно интересен, чтобы ее детская влюбленность переросла в нечто большее. Мы бы вместе отправились туда, где ныне раскинула пески великая пустыня. Мы бы рука об руку прошли по древней дороге. Мы бы отыскали заброшенный храм…

И там Арей стал бы кем-то, кто не был в полной мере человеком.

Он вдруг увидел все ее глазами.

И великую пустыню, чьи пески были золотом, но лишь дураки да безумцы рисковали протянуть руку к этому золоту. И дорогу, сложенную из черных камней, гладких, будто не камни они — зеркала. И храм, который стерегли существа со звериными головами.

Мертвеца с лицом, спрятанным за маской.

Посох в руке его.

Алый камень, который полыхал ярко, ослепляя, обещая силу, за толику которой любой смертный отдаст душу… камень готов был принять.

И душу.

И разум.

И волю.

— Ты бы устоял. — Она оказалась близко, она обняла, положила голову на плечо, и пальцы, тонкие теплые пальцы — у нежити не бывает таких — перебирали волосы. — Ты бы сумел договориться с духом Шакк-ар-хатти… злобный старикашка, но и он устал быть вечным сторожем. Он отдал бы тебе посох.

И тогда по воле нового повелителя отступила бы пустыня. Прибрала бы пески, как баба юбки, освободила бы из плена города и акведуки, очистила бы русло древней реки. И по весне это русло наполнилось бы водой истаявших ледников.

Впрочем, весны ждать не обязательно.

Если бы Арей пожелал…

— Нет.

— Почему? — Она заглянула в глаза. — Ты ведь честолюбив, я чую… у честолюбия запах вереска. В честолюбии нет ничего дурного… ты, вчерашний раб, стал бы господином. Властителем земель столь богатых, что каждого россца ты мог бы одарить золотом, и сокровищница твоя не иссякла бы.

Он видел и сокровищницу.

Глубокие подвалы, полные что золотых слитков, что каменьев. Видел и реку, древнюю, тяжелую, на чьих берегах мыли золотую крупу. Видел алмазные копи и морской берег, где покорная земля раскрывается по слову его, выплевывая самоцветную руду.