Карина Демина - Летняя практика

Странно она говорит.

За Евстигнеем уже глядят. Вот матушка, которая пальцы кусает от беспокойства. А сама Евстигнею выговаривала, что не боярское это дело — ногти грызть. И дядька Ольгерд. Он хороший. Жалко даже, что не отец. Но он не обидится, если Евстя, говорить научившись наново, отцом его назовет?

Давно назвал бы, но… стеснялся?

Жаль, что Прасковья Никифоровна померла…

— А теперь смотри сюда. — В руке женщины появилась золотая монета на веревочке. — Смотри, Евстигней… хорошенько смотри…

Монета качнулась влево.

И вправо.

Яркая, что солнце.

Слепит.

Не солнце уже — снега, которые раскинулись коврами драгоценными. И кони по коврам этим летят. Звенят колокольцы под дугой… морозно. Щеки щиплет.

— Там нас не найдут. — Матушка все озирается.

Беспокойна.

Дядька Ольгерд вздыхает и головой качает, с укоризной, как мнится Евстигнею.

— Нехорошо это. — Голос его сипловат. Дядька Ольгерд горло давече застудил, и матушка готовит ему теплое молоко с барсучьим жиром и медом. С медом еще ничего, Евстигнею такое даже нравится, а вот барсучий жир — гадость неимоверная. И как это дядька Ольгерд этакую гадость пьет, даже не морщась?

— Я не отдам ей ребенка.

Матушка сжимает Евстигнееву руку крепко-крепко. Даже больно немного.

— Ничего не говори…

Дядька Ольгерд и не говорит. Он лишь вздыхает тяжко да за кнут берется. Нет, лошадок он не бьет, только пугает, над головою кнутом щелкая. И шибче бегут они, не бегут — летят по льду темному.

В поместье сыро.

Давно не топили, да и захирело оно без хозяйского глаза. Матушка хмура. Недовольна. И девок гоняет, заставляя комнаты выветривать, а после протапливать. Ковры мыть. Посуду. Перины вытряхивать, морозить от клопов. Работы много, а Евстигней под ногами крутится.

И потому, когда дядька Ольгерд его манит, он с радостью бежит. Может, опять ножи покидать выйдет. Прошлым разом у Евстигнея ладно выходило… но нет, дядька Ольгерд на конюшню ведет.

— Садись, сыне, поговорим. — Он никогда-то прежде не называл Евстигнея сыном. — Ты уж большой и многое, мыслю, понять способен. Это твоя матушка тебя все дитем полагает…

Дядька Ольгерд устраивается на охапке сена, и Евстигней садится рядышком.

Сено духмяное.

Небось с клеверных лугов брали, матушка сказывала, что только такое для господского скота и надобно, оно мягко и сытно.

— Это из-за меня мы тут? — Евстигней выбрал из сена клеверный лист. — И из-за той…

— Ведьмы, — подсказал дядька Ольгерд. Кивнул. Почесал бороду. Вздохнул. — Твоя матушка не рассказывала тебе, кто твой отец?

Евстигней нахмурился. А чего тут рассказывать? Она замужем была и…

— Кто настоящий отец? — уточнил дядька Ольгерд. — Не рассказывала… и не мне бы тайну эту ворошить, что было, то было, да иначе не выйдет.

Он вновь вздохнул.

— Твоя матушка — красивая женщина. Достойная. Сильная. Для женщины…

Он говорил про терем царский. И про царя, который повел себя вовсе не так, как царю должно. Да что там царю, низок тот мужчина, который женщину силой берет.

Правда, куда берет, Евстигней не понял.

— А как не нужна стала, то и нашел ей мужа, прости Божиня. — Дядька Ольгерд сплюнул в сердцах. Этакое с ним случалось, когда злился крепко. И Евстигней застыл, хотя, конечно, дядька Ольгерд и злился-то не страшно, погневается, покричит и отходит. Матушку-то дворня куда сильней боялась. — Это она мне сама рассказала, когда я посватался, чтоб, значит, знал, кого беру.

Усмехнулся он и потер пальцами левый глаз, под которым шрамик тоненький виднелся. Его азары оставили. И еще другой, на ноге. Дядька сказывал, будто эту ногу мало пополам не перерубили, а целители спасли, только и осталось, что шрам и хромота.

— И все бы ладно, но вот… та женщина, которая к тебе приходила, новая царица… уж не знаю, кто ее пригласил. Не я. Не моего чину сие…

То, что говорил дядька Ольгерд, было… странно?

Именно.

Царь, царица… нет, Евстя знал, что они существуют, что правят землею Росской мудро, приумножая богатства ее. Так ему на уроках сказывали, а он учил. И даже родовод царский до двадцатого колена, хотя ж, на кой ему сие надобно было, не понимал.

— Она избавила тебя от болезни, — продолжил дядька Ольгерд, — но сказала, что когда придет час, ты должен будешь поехать с ней. Она обещала, что не причинит тебе вреда, она хочет, чтобы ты рос вместе с ее сыном, другом ему стал… это большая честь.

— Но мама не хочет?

Евстигней нахмурился.

— Мама твоя ей не верит. — Дядька Ольгерд глядел прямо. И говорил… как со взрослым и говорил. — И отдавать тебя не желает. Мы не просто так уехали. Пришел гонец от царицы. Письмо. Тебе надлежало прибыть в терем, но…

— Мама не пустила.

— Не пустила. — Шершавая ладонь взъерошила волосы. — Она испугалась… и не знаю, возможно, что страхи ее не на пустом месте родились. Но знаю, что такие клятвы, как она дала, рушить неможно. Всем аукнется… да и царскому слову перечить…

Он покачал головой.

— Нам бы вовсе уехать… есть у меня торговые дела в Марлезии… это на побережье. Красивый городок. Там солнце всегда. И тепло. Даже зимой тепло. Улочки узенькие. Дома из желтого камня строят. Да дивно так… каждый дом — будто крепость, снаружи стена, а внутри — окна в пол да ручьи рукотворные. С рыбами золотыми. И эти, как его… фонтаны.

— Мы туда поедем?

— Поедем. По весне, коль доживем… сам понимаешь, зима — не лучшее время морем ходить.

Евстигней важно кивнул.

Про море он тоже знал. И про Марлезию, которую будто бы купцы для себя построили, слыхал. Про то, что правит в ней не царь, но семеро богатейших людей…

— Только боюсь я, сыне, что от царя мы бы ушли, а вот клятва не попустит.

Как в воду глядел.

Слегла матушка.

Сперва-то думала, что в дороге застудилась, оттого и кости ломит, и голова болит. Но знахарка, которую к боярыне кликнули, лишь руками развела.

— Черно над нею, — молвила. — Черней черного…

С каждым днем хуже делалось.

Ноги отнялись. Раздулся живот. Лицо пожелтело, а глаза и вовсе красны сделались. Но не кричала она, не плакала, лишь крепче стискивала зубы.

— Не смей и думать, — бросила Ольгерду, когда тот сказал, что еще не поздно. — Не смей… она его убьет… она его… запрещаю! Слышишь?

На седьмой день матушка впала в беспамятство и дышала-то еле-еле.

Ольгерд молчал.

Мрачен был.

Зол.

И тогда Евстигней решился.

— Надо вернуться. — Он не мог глядеть на матушку такую. — Пусть она вернет ей здоровье, а я… я уже взрослый.

И плечи расправил.

Ольгерд же обнял его, молча к животу прижал. По голове погладил.

— Взрослый, сыне… теперь я вижу, что взрослый… прости, что не сберег…

Вновь дорога. И летят кони, роняют пену на лед, да ныне не жалеет их Ольгерд. Поспешать надо. И оттого меняет коней на коней, кидает золото щедро, не думая, воротят ли его жеребцов быстроногих, азарской крови. Пускай себе… упряжку меняют на упряжку, и сам Ольгерд садится на козлы, щелкает кнутом. Скорей…