Кристиан Бэд - Магистериум морум

Дамиен плёлся следом, не очень-то понимая, что ему грозит, пока не сообразил: они в любимой комнате отца, где ночью светло как днём от толстых свечей, где хранятся книги и минералы, где родитель его проводит свои научные эксперименты, далеко не всегда магические, но сложные и загадочные.

Юноша остановился посреди округлого помещения, у стен которого теснились стеллажи, шкафчики и сундуки, стал озираться с любопытством и некоторой робостью.

Отец нечасто звал его сюда. Учебные занятия проводились в комнате Дамиена, нужные книги и амулеты старый магистр приносил с собой, а после урока забирал, не очень-то допуская юнца к слишком «взрослым» фолиантам и артефактам. Но был и ещё более запретный зал башни, самый верхний, где огнедышащая пентаграмма покрывала добрую половину пола, куда по ночам тянулись с неба сверкающие шлейфы, вот там…

Дамиен замечтался и не заметил, что отец велел ему сесть, кивнув на деревянное кресло рядом с пентаграммой. Магистр же склонился к шкафчику, достал толстую книгу заклинаний, перевернул десяток страниц и лишь тогда поднял глаза:

— Садись же! — прозвучало не допускающее возражений.

Выхваченный из созерцания, Дамиен захлопал глазами и, всё ещё не понимая, что хочет от него отец, забился поглубже в кресло.

Фабиус положил ему на колени тяжёлую книгу, показал на длинное заклинание на полторы страницы и выдохнул:

— Выучишь наизусть. Утром ты должен будешь сотворить всё это без книги, дабы язык зажжённого пламени обратился здесь в саламандру. Если результата не будет…

Магистр в раздражении сделал несколько шагов к пентаграмме, потом к дверям, обернулся:

— Я отправлю тебя в деревню за рекой! Будешь печь хлеб или пахать землю!

Он вышел, хлопнув тяжёлой дверью.

И только тогда сообразил, что в гневе оставил себя и без балкона, где наблюдения успокоили бы его, и без разговора с сыном. Ведь они могли бы поговорить наконец по душам?

Или не могли?

Но что же он сделал не так? Где просмотрел мальчика, полагая, что тот растёт, как яблоня в саду заботливого земледельца, а оказалось — ростком на пустоши?

Фабиус осознал вдруг, что говорить ему с сыном не о чем, что его всегда тяготил неусидчивый, неровно взрослеющий ребёнок, мешающий ему работать и наблюдать, ставить эксперименты и конструировать.

И вот Дамиен вырос для сложных магических наук. Они могли бы стать ближе: у них появились общие интересы, мысли, возможности. Но именно сейчас магистр ощутил, что между ним и сыном уже не трещина — пропасть. Он словно бы осиротел в один миг и без Дамиена, и без своего открытия, которое самое время было описать, снабдить чертежами…

И ведь все письменные принадлежности — тоже остались в рабочем зале башни!

Взбешенный Фабиус нёсся по лестнице вниз, пока не уткнулся в массивную подвальную дверь.

«Отец людей, Сатана, кто виноват в том, что я никогда не бил мальчика и не смог сейчас себя пересилить?!»

Кнут был бы лучше обоим — парень накричался бы и уснул, а Фабиус вернулся бы к своим исследованиям…

А если Дамиен не справится с заклинанием? Магистр не сможет нарушить данного самому себе слова. Придётся везти сына в деревню. В какую, интересно? Из тех, убогих, что разрослись вокруг соседнего Лимса?

Вот что способна натворить слабость!

Фабиус коснулся левой ладонью, с которой почти никогда не снимал перчатку, призрачного колдовского замка. Дверь в подвал казалась воплощением силы: тяжёлые просмолённые брёвна, обитые полосами меди, массивные запоры.

Магистр прошептал формулу, и иллюзия дубовых брёвен растаяла, обнажив суть — колючие побеги ядовитой лианы, растущей прямо из камня.

Маг бесстрашно раздвинул их рукою в перчатке, и хищные плети нехотя пропустили его к скрываемой ими кованой решётке.

Ещё одно заклинание… Решётка рассыпалась прахом, и магистр шагнул в подвал.

Внутри было зябко и пахло слежавшимся пергаментом. На пути загорались сами собой свечи в канделябрах, единственное кресло, покрытое бараньей шкурой, узнав хозяина, встряхнулось, словно собака.

Фабиус, вздрагивая от холода, подошел к камину. Тщетно… Его давно не чистили, да и дров никто не припас. Злость медленно уходила, уступая место ознобу.

Когда-то маг любил здесь работать. Потом в подвале пришлось закопать ровно восемь невинно убиенных, чтобы девятую закон позволил похоронить под вольным небом, и он перебрался на средний этаж башни. Не потому что боялся теней, нет. Они вызывали в нём лишь смутную тревогу, но не будили сомнений. Все, кроме одной…

Эта, девятая, лежала сейчас в родовом склепе магистра, но тонкий флёр её смерти продолжал витать в подвале, заставляя сердце Фабиуса стучать так, словно на грудь давила вся тяжесть колдовской башни.

Магистр убил восьмерых, чтобы умерла девятая. Он не смог сегодня ударить плоть от плоти её. Он был виноват перед нею.

Фабиус опустился на колени перед креслом, где сиживала когда-то и она, погладил вытертые её браслетами полоски на подлокотниках.

Здесь он освобождал от медных заколок её тяжёлые косы, расплетал их, зарывался лицом в волосы цвета мёда. От её кожи всегда пахло свежим хлебом. И она всегда смеялась, когда он дышал её волосами. До самого последнего дня.

Райана… Всегда юная.

Он не мог поступить иначе. Она была обречена судьбой и самим магическим браком с ним, действительным магистром магии. Ибо сказано в кодексе Магистериума: «Действительный магистр может продолжить свой род отпрыском, наделённым магической силой, только ценой жизни той, что решится понести от него».

Сразу после рождения Дамиена, лихорадка зажгла в Райане свечу. Фабиус лишь задул её так, чтобы не было больно. И получил за это всю меру боли двоих. За то, что он здесь и помнит! За то, что не смог спасти ни души её, ни тела!

Тело угасло на его руках, а душа опустилась в Ад. Таков был Договор…

Рано и поздно — все души людей отправляются в Ад. Иного пути для них нет. Дамиен был залогом того, что тело и душа Райаны погибли не зря. Мальчик должен стать магом. Если он не справится… Что тогда?

Ответа не было.

Магистр поднялся с колен, прошёлся по обширному подвалу, заваленному неудачными конструкциями, ошибками экспериментов. Наткнулся в углу на стопку пергаментов, куда заносил географические наблюдения, вынесенные из путешествий. Поднял свои, слегка отсыревшие, вирши, уложил на верстак (стол был завален старыми книгами), и стал перебирать, вглядываясь в потускневшие чернила.

«…ибо плоскость земли…»

Плоскость!..

Слово вдруг отдалось болью за грудиной, и тяжёлое марево безысходности окутало магистра.

Кто решил, что именно плоскость? Ведь пути светил идут словно бы вкруг земли?

Но где же тогда Ад?!