Джеймс Кейбелл - Кое-что о Еве

Но Джеральд все-таки слушал и довольно дружелюбно улыбался.

– Знаю, знаю! – сказал Джеральд. – Я все о вас знаю, мессир Таннгейзер. Когда вы раскаялись в дурных поступках – а вы действительно совершили их предостаточно, – вы с надеждой обратились к религии. Но – alas! Ее служители вас оттолкнули. Вы обнаружили, что они – тоже люди, подверженные человеческим слабостям. Вы обнаружили, что перед лицом Небес даже папа может совершать ошибки. Поэтому, вполне естественно, вы решили утопить удивление и ужас от этого открытия в безудержном пьянстве и язвительных упреках в адрес всех добропорядочных прихожан. Ведь ваше открытие было революционным: звезды сошли со своих мест, чтобы посмотреть, как человек совершает ошибку. Ты тоже, должно быть, нашел это зрелище исключительно тягостным. Однако в этом смысле ты оказался полезен для романтического искусства.

– Да, черт возьми, приятель – зато какие у тебя были последователи! Сколько людей получало невинное удовольствие, развивая открытие, которое первым сделал Таннгейзер. Открытие, которое состояло в том, что среди духовенства и прихожан встречается лицемерие и подлость! Я не сомневаюсь, что ты на протяжении веков будешь благодетелем для своих потомков. Я, однако же, нахожу, что лицемерие и подлость встречаются также и среди признанных негодяев, которые вовсе не ходят в церковь. Я полагаю, что всякая религия заставляет определенное число своих приверженцев благоразумно практиковать некоторые добродетели, которые обычно считаются полезными. Удельный вес желательных качеств среди паствы любой церкви, как мне представляется, ощутимо выше, чем в среде посетителей борделя или клиентов палача. Не стану отрицать, что мое открытие с эстетической точки зрения тоже революционно. Согласен, что оно еще не было представлено в художественной литературе, и что ни один разумный реалист не сможет рассматривать такую замечательную выдумку без отвращения. Но я верю, что в один прекрасный день смелая обработка этой скандальной темы чудесным образом вознаградит своего автора и принесет пользу литературному искусству.

И Джеральд добавил:

– Более того, твоя история предоставляет прекрасный предлог и отговорку всегда, когда молодость требует своего. Хотя, осмелюсь заметить, дорогой друг, что лучшие из людей с неизбежностью сочли ваш второй загул, длиною в столетие, слишком продолжительным. У всех у нас есть свои грехи – у кого больше, у кого меньше. Но даже разгул должен быть правильно организован и проходить с определенными ограничениями. Он должен быть отважным и во всех отношениях лиричным; а в особенности обладать краткостью лирического жанра. И он не должен, ни в коем случае не должен проходить в Гёрзельберге. У меня тоже, например, был загул. Но он происходил спокойно, благородно, при полном самоконтроле и не доходил до крайностей. Поэтому я поселился – хотя и временно, но все-таки поселился, – не в порочном и беспокойном Гёрзельберге, но здесь, в месте, где довольный муж не рискует когда-либо представить интерес для беллетристики.

– Здесь некоторые могут существовать, но никто не может жить! – презрительно бросил Таннгейзер, озирая своим диким взглядом пространства Миспекского Болота.

– Позвольте мне! – сказал Джеральд с самой умилительной улыбкой и водрузил свои розовые очки на длинный крючковатый нос Таннгейзера.

Последовала пауза. И Таннгейзер вздохнул.

– Я вижу, – сказал рыцарь, – ваш тихий маленький загородный дом и, полагаю, вашу жену с детишками. И свежие овощи, разумеется, прямо с грядки.

– Такой вот дом, мессир Таннгейзер, есть краеугольный камень всякой нации, колыбель всяческих добродетелей и путеводная звезда забыл чего именно. Это также ярчайший бриллиант в короне сам не знаю чего, а еще он служит бастионом, оплотом и якорем для целого ряда прекрасных абстракций. Это, можете быть уверены, самое подходящее место, чтобы окончить с загулом.

– Но и у меня – если бы я только женился на той чудесной, замечательной и прекрасной девушке Элизабет, – и у меня тоже мог бы быть такой дом! Ведь в конце концов что может быть лучше, чем женитьба и любовь хорошей женщины? Бесконечный бег по кругу в вечной погоне за удовольствиями оказывается тщетным, и по-настоящему человеку нужны только скромные и святые радости семейной жизни. Я должен – о, определенно должен остепениться. У меня тоже должен быть такой же дом.

Но мысль о том, как много он потерял, так поразила Таннгейзера, что он снял очки и стал тереть глаза. После этого престарелый рыцарь сидел какое-то время в молчании и с довольно испуганным видом. Он снова начал таращиться на хижину и болото, а потом уставился на Джеральда.

– И ты живешь в эдакой дыре вместе с этим грязным выродком и туповатой, немолодой, не очень привлекательной женщиной, которые составляют все твое общество! Удивительно, что за проклятье лежит на тебе. Дама Венера, по крайней мере, удерживала меня при помощи вполне понятной разновидности колдовства.

– Это безумие, – заявил Джеральд, с довольным видом возвращая себе на нос свои розовые очки.

– Нет, мессир, жизнь, которую вы ведете здесь – вот это безумие. Это разрушающее душу и одурманивающее безумие, от которого я бегу прочь к гораздо менее ужасным чарам Гёрзельберга.

Тогда Джеральд задал вопрос.

– Вы, прошедший через окрестности Антана, где существуют только две истины и только одно учение – что мы совокупляемся и умираем, – не рассчитываете ли вы обнаружить в прибежище всех богов некую третью истину?

Но рыцарь, казалось, так испугался прелестей семейной жизни, что не расслышал вопроса. Таннгейзер вскочил на коня и как сумасшедший галопом поскакал в Антан.

Теперь, поставив свою божественную карьеру в скобки, Джеральд был доволен жизнью. Очень скоро этот маленький эпизод, связанный с его остановкой на Миспекском Болоте, должен был подойти к концу. Возможно, под грузом царских и сверхчеловеческих забот, он вовсе о нем забудет. Тем временем он жил вполне спокойно. Ему было не о чем беспокоиться. Едва ли было хоть одно утро, когда он не встречал какого-нибудь божественного изгоя, чтобы поболтать с ним под каштаном. Майя по-своему оставалась отличной, хотя и непритязательной, поварихой; она следила за тем, чтобы дом содержался в порядке, а хозяйство велось во всех отношениях экономно.

Майя была ему дорога. Теперь она критиковала фактически все, что делал Джеральд. И как только он делал какое-либо предположение насчет Теодорика, по поводу ведения хозяйства или касательно их общественных обязательств в Туруане – даже если Джеральд просто предлагал открыть или закрыть окно, – Майя тотчас же приводила по меньшей мере девять доводов, из которых следовало, что его предложение было совершенно идиотским, и что ни одному разумному человеку такое и в голову не могло прийти. Она лелеяла совершенно фантастические представления о масштабах эгоизма Джеральда, о том, насколько он не считается с другими людьми, и о том, как ему не хочется сделать хотя бы что-нибудь, чтобы доставить ей удовольствие.