Вероника Иванова - Разрушитель: И маятник качнулся… На полпути к себе. Вернуться и вернуть

— Прятаться или убивать?

— И то и другое.

— Первое понятно, но второе… В сражении есть своя прелесть. Упоение битвой. Запах дымящейся крови. Мольбы о пощаде. Ощущение безграничной власти. Чужая жизнь висит над обрывом на кончиках пальцев, и в твоей воле протянуть ей руку или столкнуть вниз… Разве это не пьянит?

— Раз уж речь зашла о выпивке… Поверьте тому, кто неоднократно напивался до потери сознания: наутро всегда приходит похмелье, и хочется умереть самому. Ты даёшь себе сотое или тысячное обещание больше никогда так не поступать, но при этом прекрасно знаешь: придёт день — и самые крепкие клятвы падут перед желанием на несколько часов окунуться в забвение… Нет, dou, опьянение убийством не для меня. Тем более что Смерть дарит свой поцелуй и убийце… Но дело даже не в этом. Если я начну убивать по-настоящему, не останется НИЧЕГО. Совсем ничего. Даже памяти.

— Знаю.

— Поэтому меня боятся. А почему меня ненавидят? Тоже из-за страха исчезнуть в небытии?

— Отчасти, — соглашается сестра. — Трудно испытывать искреннюю привязанность к тому, для кого разрушать так же естественно и привычно, как дышать.

— Понятно… То, с чем нельзя справиться, всегда пугает.

— А чего бы хотел ты? Какого отношения?

— Не знаю… Но читать во взглядах, обращённых на тебя, только страх и ненависть… Это очень больно.

— К любой боли можно привыкнуть.

— А кто сказал, что я не привык? Просто мне надоело пускать в себя чужую боль.

— Пускать в себя? — Магрит поворачивается ко мне лицом. — Что ты имеешь в виду?

— Как бы объяснить… Это происходит вне зависимости от моих желаний, dou. Я могу совершенно спокойно смотреть на что угодно. До определённого момента, а потом… Проваливаюсь в окружающий мир. Начинаю ощущать чужие чувства как… Нет, не как свои собственные. Они всегда остаются ЧУЖИМИ, но отнимают часть меня. Бесцеремонно и беспощадно. Как будто я разрываюсь надвое, и одна половина остаётся сторонним наблюдателем, а другая сгорает в огне, который разожжён вовсе не для меня… И мне становится страшно, dou. Страшно, что однажды эти половины перестанут быть одинаковыми и я либо полностью сгорю, либо вовсе перестану чувствовать.

— А что тебя пугает больше? Гибель или равнодушие?

— И то и другое. Только по-разному. Я не хочу умирать от чувств, которые никогда не смогу испытать сам, но… Я не в силах отказаться от того, чтобы хоть миг побыть по-настоящему живым.

— Хочешь сказать…

— Меня нет, dou. Пустое место, которое даже не может отразиться в Зеркале.

Она вздрагивает. От испуга? Но я всего лишь сказал правду. От холода? Но в комнате тепло.

— Зеркало, да… Значит, ты ничего в нём не увидел?

— Абсолютно ничего.

Напряжённая пауза.

— Ничего… Следовало ожидать. Но невозможно было рассчитывать.

Задумчивое бормотание сестры кажется мне многозначительным. Нет, ошибаюсь: оно имеет всего один смысл, глубины которого невозможно измерить.

— О чём вы говорите?

— О странных путях Предназначения. Путях, которые никогда не бывают прямыми.

— А по-моему, путь всегда прямой. От рождения и до смерти. Просто судьба комкает Гобелен, и кажется, что мы то взбираемся на гору, то падаем в пропасть.

Магрит усмехается:

— Такое объяснение не хуже прочих. И может быть, оно единственно верное… Сколько времени тебе понадобится, чтобы подготовиться?

— Подготовиться? Я вполне готов, dou. Вот только…

— Что? — быстрый вопрос.

— Я хотел бы узнать одну вещь. Прежде чем она перестанет иметь для меня какое бы то ни было значение.

— Какую вещь?

— Кто вытащил меня из Купели?

Молчание. Чуть смущённое, чуть неловкое.

— Вы не можете сказать?

И я получаю ответ. Но вовсе не от Магрит:

— Может. Но зачем слушать в чужом изложении то, что следует узнавать из первых рук?

Наверное, он стоял прямо за дверью, прислонившись к стене. И слышал все наши слова, разумеется. Одного этого мне хватило, чтобы первое впечатление о мужчине, грубо вмешавшемся в разговор, приобрело едва уловимый оттенок горечи. А когда сестра удивлённо и разочарованно выдавила «Отец…», я запутался в мыслях и ощущениях, хлынувших в сознание бурным потоком.

Отец? Всё-таки соизволил показаться своему отпрыску. Браво! Набрался смелости или же слегка умерил брезгливость — какая из версий правильнее? Только бы не обе сразу: не справлюсь с чувствами. Можно понять и принять все варианты по отдельности, но, сливаясь вместе, они образуют совершенно неусваиваемое зелье… Ладно, оставлю на время размышления и просто посмотрю на того, кто не желал присутствовать при моём рождении, но не смог отказаться от соблазна проводить меня в небытие.

Рост? Чуть выше среднего. Для мужчины, разумеется. Магрит (и я, соответственно) едва достанет макушкой до крупного носа, который — принадлежи он человеку — мог бы считаться некогда сломанным. Черты лица довольно строгие: линии губ и бровей прямые, лоб высокий, подбородок что называется волевой. В целом вполне обычная внешность — ни красавец, ни урод. Неестественно белые вихры коротко стриженных волос взлохмачены, словно у мальчишки, который только что играл с друзьями во дворе. Чёрная ткань камзола достаточно плотно облегает плечи и торс, чтобы дать понять: этот мужчина не кабинетный учёный. Но и на профессионального вояку не тянет: слишком умный взгляд глубоко посаженных глаз. Слишком внимательный и совершенно не позволяющий узнать, о чём думает его владелец. Я не люблю такой взгляд. И людей таких не люблю. И нелюдей. И отца своего, по всей видимости, любить не буду. Почему? Да просто не успею. А уж он меня и подавно любить не собирается. Не считает нужным.

И о чём нам с ним говорить? О погоде? О долгах и плате по ним? О семейных узах, которые могут быть крепче стали, а могут в одно мгновение разорваться в клочья? Нет. Всё не то. Я так страстно желал увидеть своего отца, но теперь, когда мы стоим друг против друга, не могу подобрать слова. Даже для того, чтобы съязвить или выругаться.

— Тебя ждут наверху, милая, — небрежно сообщает отец, и Магрит, понимая, что это не более чем предлог, покорно кивает, оставляя нас наедине друг с другом.

Повисает тишина. Тягостная и тоскливая. Зачем ты пришёл? Чтобы добить меня? Так не медли, наноси свой удар! Я не буду подставлять щит, не буду парировать: уходить так уходить. Только не трать моё время, у меня каждая минута на счету.

И он словно чувствует мою досаду:

— Ты узнал ответ на свой вопрос?

— Да. Но только на первый.

— Есть ещё и второй? — Левая бровь вздрогнула, но не посмела нарушить заданную линию.

— Есть. Возможно, будет и третий.

— Так много? — Удивление, чуть надменное, словно с моей стороны вообще не может последовать ни одной разумной мысли, не говоря уже о вопросах.