Марина Дяченко - Шрам

– Неправда! – хотела крикнуть Тория, но голос ее сорвался. Будто умоляя о помощи, она глянула на Солля – и он увидел, как умирает ее надежда.

– Неправда… – эхом донеслось из угла, где притаились студенты; толпа зарокотала так, что канцеляристу пришлось постучать по столу, а стражникам – вскинуть пики.

Ободренная неожиданной поддержкой, Тория вновь смогла овладеть собой, и Эгерт ощутил почти воочию, как сквозь сгущающуюся в ее сознании черную пелену прорывается яростное желание сопротивляться, обвинять:

– Неправда, что Мор явился по воле моего отца… Это орден Лаш призвал к нам смерть. Кто из вас знает, что есть орден Лаш на самом деле?! Кто из вас знает, что за планы они вынашивают под капюшонами? И кто из вас не подтвердит, что за всю жизнь мой отец никому не причинил зла… Кто-нибудь, хоть один из вас, припомнит, чтобы он обидел хоть собаку? С помощью магии или без нее, но он служил университету десятки лет… Он творил добро, и это он спас всех вас от Мора, он закрыл нас своим телом… Он отдал свою жизнь, а теперь…

Тория покачнулась от внезапно всколыхнувшейся боли – пытки оставили на ее теле множество страшных отметин, Эгерт до крови укусил себя за руку. Толпа глухо гудела; удивленные люди так и сяк повторяли друг другу слова обвиняемой, передавая их на площадь, и в чьей-то душе, возможно, зашевелилось посеянное этими словами сомнение. Студенты повернулись друг к другу спинами, образуя как бы живую крепость, оплот защитников Тории; краем глаза Солль заметил господина ректора, держащегося за сердце, протискивающегося к выходу.

Фагирра, невозмутимый, с чуть приподнятыми уголками бледного рта, проронил негромко:

– Вы усугубляете свою вину, совершая словесное преступление против Лаш…

Тории мучительно трудно было заговорить снова:

– Вы… Не привели ни одного веского доказательства вины моего отца. Все, что вы говорили… ничего не… У вас нет… ни доказательств, ни… свидетелей.

Она говорила все тише и тише. Пытаясь разобрать ее слова, толпа примолкла, и в душном воздухе зала слышны стали только поскрипывание подошв да сдерживаемое дыхание сотен людей.

Фагирра улыбнулся-таки:

– Свидетель есть.

Тория хотела что-то сказать, она уже вскинула голову, изливая на Фагирру весь свой гнев и презрение – но осеклась и замолчала. Эгерт почувствовал, как вся ее сила, вся воля истекают куда-то, уходят, как вода сквозь разомкнутые пальцы; надежда, еще теплившаяся до этой минуты и помогавшая бороться, последний раз дрогнула – и умерла. В наступившей тишине Тория повернула голову и встретилась глазами с Эгертом.

Он сидел один на бесконечно длинной скамье, скорчившийся, обреченный на предательство; в глазах Тории стоял тоскливый вопрос, на который Солль не мог ответить. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и он чувствовал, как борются в ее душе жалость, отчаяние, презрение к его слабости; потом на смену им пришла смертельная усталость. Тория медленно опустила голову, сгорбилась, и, волоча ноги, без единого слова вернулась на свое место.

Несколько секунд в зале все еще было тихо, потом, быстро нарастая, пронесся гул; канцелярист хотел было ударить по столу – едва заметным движением Фагирра остановил его, и никем не сдерживаемый зал какое-то время свободно изъявлял и удивление, и возмущение, и гнев по отношению к колдунье, сдавшейся перед лицом неопровержимых доказательств.

Наконец, Фагирра щелкнул пальцами, канцелярист загрохотал по столешнице, а стражники заколотили в пол древками пик. Толпа, хоть и не сразу, примолкла. Судья что-то сказал, Солль не расслышал; канцелярист звонко повторил его фразу, но до Эгерта, пребывавшего в муторном отупении, эти слова дошли только тогда, когда стоящий за спиной стражник крепко взял его под локоть и поднял со скамьи.

Он затравленно огляделся – Фагирра смотрел на него из-под капюшона, и в глазах его стоял доброжелательный и одновременно властный приказ.

Эгерт не помнил, как оказался на помосте.

Там, за стенами, вероятно, вышло солнце, и два луча его упали в два высоких зарешеченных окна. В своем углу оживились подавленные было студенты, Эгерт услышал свое имя, повторяемое по многу раз, повторяемое возбужденно, тише и громче, повторяемое равнодушно, или с изумлением, или с радостью и надеждой. Те, кто много дней делил с Соллем жилье и стол, кто сидел с ним рядом на лекциях и распивал вино в веселых кабаках, те, кто знал о намечающейся свадьбе, вправе были ожидать от него слов, приличествующих честному человеку.

Палач снова вздохнул, пытаясь оттереть от своего балахона темное пятнышко; клещи в его мешке чуть слышно звякнули, и Эгерт ощутил первый толчок вечного животного страха.

Тория глядела в сторону, по прежнему сгорбившаяся, утомленная, равнодушная.

– Вот свидетель обвинения, – веско сказал Фагирра. – Имя этого человека – Эгерт Солль, последнее время он был вхож в кабинет декана и близок к его дочери… Потому его свидетельство так важно для нас – в ту роковую ночь он присутствовал на отвратительном колдовском ритуале… Мы слушаем вас, Солль.

Во всем мире стояла гробовая, неестественная тишина. Два окна смотрели на Эгерта, как два пустых прозрачных глаза; он молчал, и в столбах света танцевали пылинки, и Тория, замершая на своей скамье, вдруг подняла голову.

Наверное, ей передалась его боль и его тоска – но в эту самую секунду он вдруг ощутил, как, осознав ужас и отчаяние любимого человека, она ищет его взгляда.

Он молчал, не в силах выдавить ни звука. Фагирра усмехнулся:

– Хорошо… Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. Верно ли, что ваше имя – Эгерт Солль?

– Да, – механически произнесли его губы. По толпе пронесся вздох.

– Верно ли, что вы прибыли из города Каваррена около года тому назад?

Эгерт увидел башни и флюгера, отразившиеся в воде весенней Кавы, вымытую дождем мостовую, лошадку под нарядным детским седлом, звонко хлопнувший ставень и смеющуюся мать с ладонью у глаз…

– Да, – ответил он отрешенно.

– Хорошо… Верно ли, что все это время вы жили при университете, тесно общаясь с деканом и его дочерью, что она уже почти стала вашей женой?

Он наконец уступил молчаливым просьбам Тории и решился посмотреть на нее.

Она сидела, подавшись вперед и не сводя с него глаз; Эгерт почувствовал, как, поймав его взгляд, она чуть расслабляется, и лицо ее теплеет, и искусанные губы пытаются сложиться в улыбку. Ей радостно видеть его даже сейчас, на пороге предательства, и она спешит излить на него неистребленную пытками, почти материнскую, исступленную нежность, ведь его тоже пытают, пытают, может быть, горше и больнее, на глазах всего города, на глазах любимой женщины, она понимает, каково ему, что с ним сейчас, что будет потом, она все понимает…