Марина Дяченко - Преемник

Отец стоял у него за спиной. Луар видел неподвижную тень на ворсистом ковре; потом тень укоротилась и расплылась – отец переставил светильник.

Жалобно звякало оконное стекло под порывами холодного ветра. Луар вспомнил свою бешеную скачку – и изумился. Ледяной ветер в лицо… Постоялые дворы… Вот он приехал. Вот.

Наверное, надо было обернуться – но он стоял, опустив голову, а перед глазами без остановки неслась навязчивая лента дороги, пучки пожухлой травы, голые стволы, голые поля, бесконечные, будто намалеванные на боках вертящегося барабана…

– Как… мама? – спросили у него из-за спины.

Луару захотелось кричать. Вместо этого он подошел к мягкому креслу и, скорчившись, опустился на его край.

– Она… здорова?!

Луар сидел, марая дорогой ковер мокрыми дорожными сапогами. Теперь он ощутил, как гудит спина, как горит обветренное до мяса лицо, как саднят черные губы. Перед глазами у него безостановочно прыгала дорога.

– Сынок…

В голосе отца скользнуло нечто такое, что заставило Луара выйти из болезненного оцепенения. Он поднял голову.

Отец стоял посреди комнаты, и левая рука его непроизвольно терла правую; Луару почему-то показалось, что отцу хочется стереть с ладони след от прикосновения к его, сына, плечу.

– Сынок… – повторил отец глухо. Луару померещилась угрюмая усмешка.

– Она здорова, – сказал Луар. – Она…

Он вдруг увидел себя со стороны, совсем отстраненным холодным взглядом – скорчившийся человечек на краешке мягкого кресла; так же холодно, отстраненно он слушал слова, которые с трудом слетали с его же запекшихся губ.

Отец молчал. Глаза его на бледном костяном лице становились все больше, пока Луар не увидел в черном зрачке собственного отражения.

Тогда он замолчал.

Отец выпрямился. Покачиваясь, как пьяный, прошелся по комнате, остановился перед столом, склонил голову к плечу и сосредоточенно сунул палец в огонек свечи.

– Тория, – сказал он шепотом. – Тория…

Пламя облизывало его палец с двух сторон, чтобы затем сойтись в единый огонек и устремиться к потолку.

– Тория, – пламя неподвижной красной точкой стояло у Эгерта в глазах.

– Папа, – шепотом сказал Луар.

– Прости ее, – отец накрыл свечку ладонью, огонек треснул и погас. – Ты простил?

Луар удивленно молчал. Он не задумывался над тем, должен ли он кого-то прощать.

– Она… Я виноват… Ей… – отец тер ладони, размазывая копоть, – еще больнее… хоть трудно представить… но… чем мне.

– А мне? – удивился Луар.

В большом обеденном зале завели нестройную, но дружную и громкую песню.

– Извини, – выдохнул отец. Луар смотрел теперь в его широкую спину, из-за плеча выглядывал кудрявый мальчик с портрета. – Извини. Но… Ей… Невозможно видеть тебя. Ты… с каждым днем… все больше похож на отца.

Застольная песня прервалась молодецким хохотом. Под окном хрипло протрубил рожок, издалека ответил другой – патруль объезжал спокойные улицы спокойного города.

Кудрявый мальчик с портрета улыбался лукаво и безмятежно.

– На кого? – тихо спросил Луар.

Эгерт застонал сквозь зубы и обернулся. Луар встретился с ним взглядом – и подался назад.

– На своего отца… На Фагирру, служителя ордена Лаш, который… ытал твою мать.

Внизу тяжело хлопнула дверь. Гости разъезжались, так и не дождавшись хозяина и не жалея об этом; ржанула чья-то лошадь, кто-то выругал лакея, и снова смех, пьяная похвальба…

Луар смотрел, как распрямляются ворсинки ковра на месте, где секунду назад стоял Эгерт Солль.

Он понял сразу и сразу поверил. За плечами у него уже были безумные глаза матери, холодная пьяная ночь и бешеная скачка за ускользающей надеждой.

Ворсинки распрямлялись, как распрямляется трава. Как зеленый луг, где тьма стрекоз, где бродят вверх-вниз красные с черным жучки, где так приятно лежать на спине, раскинув руки, глядя в облака…

…И он лежал на спине, раскинув руки, а рядом, за стеной травы, играли и баловались его родители. Зеленые метелочки стелились, пригибались к земле, чтобы потом медленно распрямиться.

Черные волосы матери сплетались со стеблями, с длинными острыми листьями, с желтыми, как пуговицы, цветами; отец смеялся, ловя ее запястья, опрокидывая в зеленое месиво трав и падая сам, сплетая со стеблями уже свои, светлые, как у Луара, волосы…

Луар бездумно улыбался и смотрел, как у самого его лица вьются по бесконечной невидимой спирали две красно-черные, будто атласные, бабочки.

Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом облаке; маленькому Луару казалось, что это облако пахнет, что у него дурманящий запах пыльцы… Он лежал и смотрел в голубое небо, украшенное склоненным стебельком и желто-зеленой гусеницей на его вершине. Ему представлялось, что гусеница – пряжка на небесном платье…

А потом сквозь стену трав протянулись две руки – одна тонкая, белая, с прозрачными ниточками вен, другая жесткая, сильная, загорелая; одна рука легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.

Отец и мать, оказывается, держали в зубах каждый по травинке. Не говоря ни слова, Луар сорвал пушистую метелочку и тоже сунул в рот…

Облако накрыло и его тоже. Будто одеялом…

Они лежали в траве, и подушкой Луару служило плечо матери, а ложем – спина отца.

Бесконечная песня кузнечиков и чей-то заблудившийся поросенок на краю поляны…

И небо.

…Луар поднял глаза. Вместо облаков был высокий сводчатый потолок. На потолке снова лежали тени – его и отца…

Отца. Мир не излечился, мир вывихнулся окончательно – и утвердился в этом противоестественном положении.

Чтобы не свихнуться вслед за ним, Луар снова увидел себя со стороны. И подумал, что хорошо бы умереть. Упасть лицом в ковер…

Но тот же отстраненный холодный рассудок подсказал ему, что он не умрет. От э т о г о не умирают.

– Как ты узнал? – услышал он собственный мертвый голос. Голос со стороны.

Его собеседник молчал. Кстати, подумал отстраненный Луар. Как мне его теперь звать? Просто Эгерт? Господин Эгерт?

– Я похож на него? Да? Я похож?

– Я виноват, – глухо сказал тот, кто был Луаровым отцом. – Но… Я видеть тебя не могу, мальчик мой. Прости, Денек… Я не могу.

С наступлением холодов мы перебрались на постоялый двор – в комнатушки под самой крышей, где скрипел прямо под маленьким окошком флюгер соседнего дома, стонали рассохшиеся половицы и сочно переругивались горничная с кухаркой. Местный конюх в первый же вечер полез Гезине под юбку; Флобастер препроводил его на задний двор, и присутствовавший при разбирательстве Муха сообщил с удовольствием, что «теперь надолго».

Конюх действительно надолго исчез с наших глаз, но конюх – это всего лишь конюх.