Марина Дяченко - Преемник

Раздвоенность продолжалась – но наблюдатель перестал быть бесстрастным, он топтался в Луаровой душе, не находя себе места; к свету серого дня примешался теплый свет пламени. Танталь смеялась и протягивала к огню белые маленькие руки; Луар отстраненно подумал, что ее пальцы, похоже, никогда не знали тяжелого труда. И драгоценных перстней не знали тоже…

Она перестала улыбаться. Девушка сидела на полу, подобрав под себя босые ноги. Ее промокшие башмаки стояли под каминной решеткой, над ними клубился пар.

Он вспомнил давнее далекое утро, длинное озеро в замшевых зеленых берегах, и над спокойной водой – пар, душистый летний пар, скоро взойдет солнце…

Она смотрела на него без улыбки.

Луар потянулся рукой, коснулся уголка ее губ – запекшихся, как у него самого. Оттянул уголок вниз – лицо сделалось обиженным, трагическим и смешным одновременно.

В камине с треском лопнула деревянная плашка.

Он вдруг перестал видеть Танталь – потому, оказывается, что она подалась вперед и прижалась к нему, спрятав лицо.

Давным-давно была повозка, ветер в холщовых стенках и едва ощутимый запах дыма – свечку задули, Луар запомнил острый, щекочущий ноздри запах. Тогда, в повозке, девушка была смелее; теперь отваги ее едва хватало на робкое, просительное прикосновение.

Она пахла дымом.

Наблюдатель, удивленный, успел заметить, как перед глазами Луара расплылась теплым пятном желтая пасть камина; потом наблюдателя не стало, потому что бесстрастие его потонуло в потоке неожиданных, как пожар, ощущений.

Ему казалось, что он видит, как черный фитилек погасшей свечки тянет за собой седую нитку дыма, что далекий хор тянет в сто голосов одну длинную высокую ноту, что все его тело – шнурок, стягивающий узкое платье Танталь, что его мучительно тянет неведомая сила, и сейчас разорвет пополам…

Запрыгала по полу отскочившая пуговица.

В стороне от дороги, за поворотом реки, когда-то стояла мельница. Матери по традиции не велели ребятишкам ходить сюда – почему, никто не помнил, да и не допытывался. Полусгнившие сваи сами по себе опасны, здесь так легко покалечиться или утонуть…

Под лучами неистового солнца лед у берегов чуть подтаял. Прохожий выбрал камень посуше и сел, устало вытянув ноги.

Он помнил времена, когда здесь весело вертелось мельничное колесо, суетились выбеленные мукой работники и сурово распоряжался хозяин. Осознав на мгновение свою немыслимую древность, прохожий криво усмехнулся.

На ладони его лежала золотая пластинка с бурым ржавым пятном.

Он не просто стар. По человеческим меркам он немыслимо стар, и, собственно говоря, все это уже не должно его волновать. Ржавчина на золотом медальоне как знак грядущей катастрофы – все это уже было, он устал, ему неохота повторять все сначала.

На сером льду сидела стая угольно-черных ворон. Прежде он не заметил бы ее; сейчас он удивился, ощутив относительно птичек некое побуждение. Желание действовать.

Он сосредоточился; побуждение было – поднять камень и запустить в самую гущу, чтобы вороны взмыли вверх, хрипло ругаясь, кружась и хлопая крыльями, сбрасывая помет…

Амулет Прорицателя у него на ладони. Не бросать же в ворон немыслимо ценной вещью, дающей могущество?

Правда, могущество Амулета предназначено вовсе не ему, прохожему с большой дороги. Амулет ищет своего Прорицателя – ох, как затянулись поиски, вот уже семь десятилетий… У Амулета времени в достатке. Амулет может выжидать веками, он все равно переживет всех своих владельцев… И его, временного хранителя, переживет тоже.

Все-таки гонять ворон или не стоит?..

Над миром нависла та же опасность. Эта тварь, что явилась извне, снова стоит на пороге и ждет, чтобы ее впустили… Сама войти не может, видите ли. Дались ей эти Привратники…

Он вздохнул. С чьей-то легкой руки визитершу прозвали Третьей силой; с тех пор, как он, сидящий теперь на сухом камне у реки, едва не сделался ее хозяином и жертвой – с тех самых пор он испытывал к ней чувства почти что родственные. Наверное, так забитая невестка ненавидит самодурку-свекровь…

…Знает ли кто-нибудь, кроме него? Знает ли, что случится, если ее впустить?..

Сторонясь его взгляда, вороны полетели прочь – от греха подальше.

Луар спал. Я не сомкнула глаз ни на секунду.

Невозможно было сказать «люблю». В памяти сразу вставали все эти Розы и Оллали, принцессы и единороги – повторяемое многократно, слово давно потеряло для меня смысл, и я не знала теперь, как мне думать о Луаре.

Я лежала затылком на его расслабленной тонкой руке. Я боялась не то что пошевелиться – вздохнуть; мое тело затекло до бесчувствия, а Луар все не просыпался, и, скосив глаза, я минуту за минутой разглядывала его спокойное умиротворенное лицо.

Небо, сколько лет я потеряла вдали от него. Сколько самовлюбленных ловеласов я называла «мужчинами». Как страшно я сделалась похожей на Гезину…

Он спал. Кое-где в лице его проступали черты матери – совершеннейшей красавицы; но Луар не был красив. За последние тяжкие недели мальчишеское обаяние стерлось с него, как позолота; взрослое лицо, оказавшееся под ним, никак не соответствовало общепринятым понятиям о красоте.

Будто бы назло Эгерту, подумала я устало. Те же светлые волосы и серо-голубые глаза – но лицо у Луара другое, удивительно, что это вскрылось только сейчас… А может быть, это последние дни так изменили его?

У него, оказывается, жесткие губы. У него, который сама нежность, который целует так ласково и одновременно страстно… Фу ты, уж не из пьесы ли это, не хочу, не буду, так страшно, что это – настоящее – может разрушиться от фальшивого слова…

Длинные загнутые ресницы – от матери. А скулы – чужие. Скулы – от отца, и подбородок, и линия лба…

Я поймала себя на попытке вообразить, как выглядел этот ужасный Фагирра, о котором столько говорено; вот уж был бы тесть так тесть…

Я улыбнулась; будто отвечая на мою улыбку, в дверь деликатно поскреблись:

– Не желает ли молодой господин отобедать?

Который час, подумала я в смятении.

Луар пошевельнулся. Я с наслаждением переменила позу, позволяя его руке выскользнуть из-под моего затылка.

– Не желает ли молодой господин…

– Желает, – сказал Луар хрипловато, но без тени сна в неожиданно властном голосе. – Обед на двоих.

Не оглядываясь, он выскользнул из-под полога и тут же задернул его обратно; я смотрела, как тяжело качаются бархатные кисти у меня над головой, и слушала, как он плещет водой в фарфоровом тазу. Богато живут господа-постояльцы в гостинице «Медные врата»…

– Когда мне было пять лет, – сказал Луар, закончив плескаться, – я упал в бочку с дождевой водой… Жаркий день, вода свежая, но не холодная…