Марина Дяченко - Скрут

…Теперь он может признаться себе, что в этом его, муравья, счастье. Провинция Ррок слишком, слишком велика, в ней слишком много женщин; можно не думать о том, как придется с ней, единственной, поступать. Как тащить живого, ни в чем не повинного человека на плаху, неповинного, потому что трудно вообразить вину молодой женщины перед лесным чудовищем, кровососом в серой паутине…

Пенка, которую он привык называть «Тиар». Заноза, засевшая в сердце до конца его дней… Правда, дней этих осталось всего ничего. Потому что звезда Хота скоро опустится за горизонт.

Самообман. Он не палач по призванию; он даже по принуждению не очень-то палач. Спроси того парня, торговца платками – он опровергнет, он будет доказывать обратное; спроси лже-Тиар по прозвищу Пенка – она объяснит доходчиво и просто. Спросить бы Отца-Служителя – тот начнет туманно растолковывать про завещание Святой Птицы, про ее золотой чертог, куда не войти преступнику… А ему, Игару, и на чертог уже плевать. Он нанялся бы в подмастерья к настоящему палачу – потому как без этого его умения погибнет Илаза.

Проскрипела мимо груженная мешками телега. Возница катил, не сверяясь с указателем – местный, видимо, давно дорогу знает…

Потом показался странник. Настоящий, в плаще до земли и с посохом; Игар мимоходом усмехнулся. Плащ такой длины путается и пачкается, посох бесполезен, если только не отбиваться им от собак… А собаки в этих местах какие-то мелкие и смирные, так что таскает наш странник свою палку для того только, чтобы быть похожим на скитальцев, какими рисуют их на лубочных картинках…

Странник остановился. Покосился на Игара, подошел к указателю, долго шевелил губами, разбирая темные, в дорожках древоточцев буквы.

– На Олок… На Требур… А… Мокрый Лес… Туда?

Игар не сразу понял, что вопрос обращен к нему. Кивнул утвердительно – на самом деле кто его знает, где этот Мокрый Лес, туда ли указывает широкая грязная ручища с занозами от плохо шлифованного посоха. Странникам свойственно бродить – вот пусть и бродит себе, зачем ему Мокрый Лес…

Длинный нос под капюшоном смешно сморщился.

– Я, это… Скит там, возле Мокрого Леса, Гнездо, точно ведь?

В душе Игара что-то тихонько и неприятно сжалось. Царапнуло, как железом о стекло: скит…

Странник топтался. Это был очень словоохотливый странник; ежели болтлив, то сиди дома, точи лясы перед воротами, а дорога в одиночестве располагает к молчанию и, так сказать, углубленному созерцанию себя… Впрочем, кое для кого долгое молчание равносильно воздержанию от естественных надобностей. Игар криво усмехнулся – странник нашел собеседника, праздно восседающего под дорожным столбом, и сейчас справит нужду… Выговорится, то есть.

– Я, – странник мигнул, перебрасывая посох из руки в руку, – я это, в скит… в Гнездо иду. Насоветовали мне… у Святой Птицы правды спросить. Дочка моя, вишь, от рук отбилась, нашла себе бродяжку какого-то… Ни рожи, ни звания… И, говорит, ежели не сочетаете нас, удерем, говорит, к Алтарю… Что тут делать, из этих, что к Алтарю прутся, половина сгинывает без следа… А женишок-то, тьфу… Хочу вот дочку в скит отдать на время – пусть образумится малехо…

Игар отвернулся. Странник как-то сразу сделался ему неприятен; пусть замолчит. Ему, Игару, нужна тишина, чтобы вспомнить как следует те счастливые два месяца, на которые Илазина мать отдала дочурку в Гнездо – тоже, мол, чтобы образумилась…

Не то чтобы им было так уж легко встречаться – однако ему казалось, что он всюду ощущает на себе ее взгляд. Когда занимался повседневной работой, когда рылся в старых манускриптах, когда внимал урокам Отца-Разбивателя… Тот, бедняга, нарадоваться не мог на послушника, внезапно воспарившего в сложном искусстве «когтей и клюва». Игар не выдыхался, часами танцуя с маленьким изогнутым «когтем» в одной руке и длинным колючим «клювом» в другой, закручиваясь спиралью, то и дело нанизывая на клинок собственную ускользающую тень; ему мерещились блестящие Илазины глаза в темной щели окна-бойницы.

…И только пред лицом Птицы Игар забывал о взгляде Илазы. Наедине с Птицей он принадлежал одной только Птице; возможно, понял он потом, Илаза ревновала. И победила в конце концов, ибо ради нее, возлюбленной, он отправился на поклон Алтарю и снял, оставил в траве храмовый знак…

– …Так до вечера думаю и добраться, – странник снова мигнул. Веки у него оказались желтыми, как черепашье брюхо.

Игар кивнул – неохотно, так, что заболели шейные позвонки. Странник мигнул в последний раз – и пошел прочь, подметая дорогу полами плаща. Игару захотелось наступить на край ткани, чтобы услышать треск и возмущенный возглас.

Он поднялся, принуждая затекшее тело, как погонщик принуждает упрямого осла. Поглядел вслед страннику; повернул в противоположном направлении, радуясь, что удалось обмануть судьбу и упростить выбор. Теперь он может, по крайней мере, объяснить себе, почему выбрал эту дорогу, а не другую. Хотя судьбе, как правило, ничего не объяснишь…

Игар успел скрыться за жиденьким леском, когда с той стороны, откуда он явился сегодня утром, на перекресток вылетел вооруженный отряд.

Их было семеро; ни на кожаных куртках, ни на высоких шляпах с обвислыми полями не замечалось знаков различия, хотя опытный глаз ни в коем случае не принял бы всадников за случайных попутчиков, отправляющихся в город по делам и на всякий случай прихвативший каждый по сабле. Предводитель отряда опять-таки ничем не выделялся внешне, однако именно к нему обернулись все головы, когда кавалькада остановилась у самого дорожного столба.

Вдалеке еще маячила фигура в длинном плаще и с посохом; не теряя времени, предводитель отдал короткий приказ, и восемь лошадей (восьмая – запасная) что есть духу устремились страннику вдогонку.

Странник обернулся. На замурзаном лице его отразился испуг, он поспешно посторонился, чтобы дать отряду дорогу; в следующую секунду в его глазах померк свет.

Игар шагал своей дорогой – и потому не видел, какими свирепыми и удовлетворенными сделались лица всадников. Он не видел, как предводитель жестом велел подвести пленника поближе, как странник, чьи ноги заплетались от основательного удара по голове, предстал пред его довольными очами, и как довольство в этих самых очах постепенно сменилось раздражением и яростью:

– Бараны! Это ж старый хрыч, а то сопляк должен быть!..

Игар не видел, как странник, потерявший к тому времени и плащ и посох, возится в канаве на обочине, благодаря Святую Птицу за счастье оставаться живым, и с трепетом вслушивается в затихающий вдали стук копыт.

Игар шел, тащился, волоча ноги, и на душе его было скверно.

Слово «Гнездо», неоднократно произнесенное странником, не желало уходить из мыслей, оно повторялось, как эхо в запертом ущелье, то усиливаясь, то угасая; сквозь пыльный пырей, затопивший обочины, проступали укоризненные глаза Птицы. Птица – простит… Здешний скит – другой скит. Не тот, чье самолюбие навеки уязвлено поступком послушника Игара; другое Гнездо, живущее по тем же законам, но и Отец-Вышестоятель другой, и Дознаватель… И послушники все незнакомые. И Отец-Служитель не станет поглядывать на Игара с тем выражением, которое так часто заставляло его краснеть и бояться. Скит – единственное место, где он может рассказать все. Гнездо – убежище, где можно спрятаться. В том числе и от себя…