Марина Дяченко - Скрут

– Госпожа Фа зовет…

Лиль и мальчишки глядели серьезно и немного завистливо; девочка перевела дыхание, одернула платье и пошла.

В спальне Равары кричали. Едва заслышав этот крик, она покрылась холодным потом; служанка настойчиво подтолкнула ее к намазанной медом двери:

– Иди…

Она задрожала – но вошла.

Здесь были мать Вики и пожилая служанка в белом переднике; Большую Фа девочка сначала не увидела и не поняла даже, кому принадлежит ласковый, непривычно мягкий голос:

– Десять белых голубей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите… Слушай меня, девонька, слушай старуху, я пятерых родила, я дурного не посоветую…

– Не могу больше… Ой… не могу-у…

– Сейчас он пойдет уже. Сейчас яблочком поманим – и выплывет радость наша… Яблочко сохранили, сберегли в соломе, сейчас поманим деточку… Отдохни. Минутка есть – отдохни…

Девочка стояла, завороженная. Ей видны были только согбенная старухина спина – и голое тонкое колено, перепачканное кровью. Голос Большой Фа лился, перетекал, как ручей:

– На высокую на гору будем, милая, взбираться… По пырью, по бурелому, по оврагу, по крапиве… Надо выше подниматься, чтобы крылышки расправить… Не сейчас. Я скажу, когда… Отдохни.

– Не могу-у…

– Все дети так родятся. Пусти его в мир, он тоже хочет на травку… Потерпи еще недолго, уже меньше осталось, чем было… С каждой минуткой остается меньше, ну-ка, сейчас будем выманивать…

Девочка не знала, зачем ее позвали. Какой от нее толк полно ведь взрослых женщин, умелых и готовых помогать; а она стоит столбом, волосы дыбом, и не знает, куда девать себя…

От мирного, льющегося голоса Большой Фа веяло странным успокоением:

– Вот-вот… Сейчас покричи. Потом кричать нельзя будет – тужься…

– О-о-ой… А-а-а, мама!..

Девочка намертво сплела мокрые пальцы.

– Поди сюда, – сказала ей мать Вики, которой нерожденный младенец приходился внуком. – Уже большая, надобно тебе посмотреть, надо учиться…

И девочка, обомлев, подошла.

Происходившее потом вспоминалось ей долго и часто.

Осунувшееся, незнакомое лицо Равары с волосами, затопившими всю подушку; кровь на простыне, огромный, как глыба, живот, крик, от которого кровь стынет в жилах. Младенец шел ножками вперед – в какую-то минуту девочка увидела, как мертвенно побледнела мать Вики:

– Ты… спасай Раварку, она потом другого родит… Не выйдет он сам… Не-е…

Ноздри Большой Фа раздувались, руки ее были по локоть в крови, и окровавленные пальцы сжимали красное яблоко:

– Погоди… Орать-то погоди…

Девочка смотрела.

Большая Фа приговаривала и шептала, обращаясь попеременно то к Раваре, то к ребенку; мать Вики придерживала роженице голову, а служанка стояла наготове, подавая Фа некие страшные, прокаленные на огне инструменты. Девочка смотрела, мокрая от пота, забывшая дышать; по команде Фа мать Вики подалась вперед, нажимая локтем Раваре на живот:

– Ну, доченька! Ну немножко! Работай, ну!..

Девочка пошатнулась, и, чтобы не упасть, ухватилась за стену. Равара глухо взвыла.

– Здрасте, – вдруг ласково сказала Фа.

Девочка подалась вперед.

На руках повитухи лежало красное, мокрое, с трубочкой пуповины создание; миг – и оно завопило, тонко и взахлеб. Равара последний раз напряглась, выпуская из себя еще что-то – девочка не разглядела.

Сразу всем нашлась работа. Девочке сунули в руки кувшин с теплой водой и велели поливать; она потрясенно смотрела на человекообразное создание, на вопящего червячка со слипшимися на макушке волосиками, болтающимся обрезком пуповины и сморщенным багровым личиком; потом она поняла вдруг, что это мальчик. Мальчик, самый настоящий мальчик, такой же, как Вики, как Йар, он вырастет и сделается мужчиной…

Фа, склонившись, что-то ласково объясняла Раваре; мать Вики, скорчившись, сидела у изголовья:

– Ай, Фа… Ай, святые духи, что ж мне тебе сделать… Чем отблагодарить… Ногами ведь шел, думала, не разродится…

Служанка скалила зубы, споро заворачивая младенца в приготовленные пеленки:

– А здоровый. А тяжелый. Что вы там говорили-то…

Девочка молчала.

Потом комната как-то сразу заполнилась людьми; Равара слабо улыбалась, Кааран плакал, размазывая слезы по лицу, и все норовил выхватить младенца у прогоняющей его служанки; на затылок девочке опустилась жесткая ладонь:

– Молодец.

Он подняла голову; Большая Фа смотрела без насмешки:

– Не струсила. Побелела только, а так – ничего… Ничего страшного в этом нет. Закон таков… Я вот пятерых родила, да ни один до своих детей не дожил. Может, хоть Раварина парня судьба сбережет…

Все дети так родятся; девочка вспомнила кровавое поле из своих кошмаров. Горы мертвых, изувеченных мужчин; каждого из них рожала женщина. Рожала вот так, как Равара; если бы они только знали…

Она всхлипнула. Рука Большой Фа ласково, ободряюще потрепала ее по загривку.

По вечерам Игару казалось, что его ноги сносились, истерлись до самых колен. Его дорога в который раз началась сначала; он шел, будто муравей по яблоку – такой бесконечной казалась провинция Ррок. Такой безнадежно бесконечной; ленты рек, лоскутное одеяло полей, теперь еще предгорья, зеленые вершины, поросшие лесом, как медведь – шерстью. Острые камни – враги прохудившимся башмакам; местные жители носят башмаки за спиной на палке, берегут драгоценную обувь и смело ступают по камням босыми мозолистыми ножищами, которые жестче этого самого камня…

И каждый, первый же встречный путник знает, в какой стороне Пещера. Знает – но вовсе не обязательно скажет, а, скорее всего, насупится, подозрительно сверкнет глазами, плюнет под ноги и молча продолжает свой путь…

В предгорном городе Важнице живут лучшие в провинции резчики по камню. Лес и камень – вот чем здесь промышляют, и от нелегкой жизни лица здешних жителей кажутся деревянными, а души – каменными…

А туда, где Пещера, никто не ходит. Только вот у Игара нет другого выхода.

Дабат.

Пещера оказалась на самом деле переплетением многих пещер – вода, струившаяся здесь веками, промыла в теле горы обширные, неправильной формы пустоты; на единственной дороге, соединяющий Пещеру с остальным миром, денно и нощно дежурил сторожевой пост. Жалование солдатам шло из общинной казны – поселок Утка тяготился страшным соседством. Поселок не в состоянии был ни Пещеру убрать куда подальше, ни самому убраться подобру-поздорову – а потому просто платил солдатам. Дорого платил, чтоб ни крыса не могла проскользнуть мимо поста, разве что в специальной закрытой и осмоленной повозке, сопровождаемая на почтительном расстоянии судьей и врачом из города Дневера, славящегося ремеслами…