Марина Дяченко - Театр и фантастика (сборник)

Иришка молчала, не зная что сказать.

– А как прошла премьера? – спросила Эмма.

– Да так, – сказала Иришка. – Прошла и прошла. Кому-то, говорят, понравилось…

– Понятно, – сказала Эмма.

– Ну, – сказала Иришка тише, – позвонить-то перед отъездом ты могла? И где ты была, вообще-то?

Эмма смутилась:

– Ты прости… Я поехала отдохнуть в… Короче, мы с Россом прекрасно провели время. В горах.

Иришка на том конце трубки издала звук крайнего изумления.

– С Россом?!

– Ну да, – Эмма улыбнулась. – Все так быстро случилось… Росс буквально, ну… Мы сорвались, как, короче говоря, некогда было и позвонить. Ты прости.

– Вот это да, – сказала Иришка после короткого молчания. – Нет, ну ты подумай… Я знала, что Росс… Но почему ты… Росс ведь заранее предупредил нас, что три занятия с Игорехой выпадут из-за его командировки. Он нас за две недели предупредил, между прочим, он всегда так делает, он аккуратный…

– Как это он предупредил? – тихо спросила Эмма.

– Росс?

– Привет. Прости пожалуйста, у меня сейчас ученики.

– Да. Извини…

Гудки в трубке. Эмма села на диване по-турецки, положила подбородок на сплетенные пальцы и задумалась.

Экран телевизора темнел под слоем пыли. После живого огня его немые движущиеся картинки уже не представляли для Эммы интереса.

У него ученики. Не век же ему заниматься одной только Эммой. Не ей же посвящать каждую минуту своей жизни, как это было там …

Она ревновала.

Она скучала. Она отвыкла быть одна. Она подумала, что сейчас оденется и поедет к Россу – и тут вспомнила, что не знает даже, где он живет.

Ей стало грустно.

Мог ли Росс планировать свой отпуск загодя, а потом – в последнюю минуту – пристегнуть к нему разочарованную в жизни Эмму?

Ерунда.

Росс заранее знал, что Эмму припечатают физиономией о стол – вернее, об алтарь так называемого искусства. Еще когда говорил с ней, как с мальчиком Сашей. И – Эмма вспомнила – когда они прибежали на вокзал, у Росса уже были билеты в кармане.

И рюкзак был собран спокойно, без спешки.

А чего еще можно ждать от человека с такими глазами?

Господи, когда он закончит со своими учениками? Когда ему можно будет позвонить?

Она поднялась с дивана, со вздохом выдвинула ящик стола и выудила оттуда потрепанную книжку – учебник математики для шестого класса.

Главреж возненавидел ее. Сама она ничего не заметила – ей донесли девочки-соседки по гримерной; Эмма кивала и улыбалась в ответ. Девочки переглядывались недоуменно.

– Он ждал, что ты уволишься!

– Да?

– Все думали, что ты уволишься!

– Да-да, очень интересно…

Эмме действительно устроили выговор и вычли из зарплаты; это приключение развлекло ее не меньше и не больше, чем прогноз погоды на позавчера.

Народная артистка Стальникова зачем-то распустила слух, что Эмма беременна.

Прошедшая премьера имела прессу, но какую-то вялую и снисходительную; кто-то из крупных критиков намекнул в одной из крупных газет, что детский театр напрасно обратился к столь «взрослому» репертуару – нет на то творческих оснований. Главреж запил; кое-кто злорадствовал, Эмма – нет.

Народная артистка Стальникова распустила слух, что Эмма посещает какого-то экзотического знахаря.

– Эммочка, – в ужасе спрашивала Иришка, – это правда? Насчет этих тайских таблеток?

Эмма дивилась своей популярности.

В апреле выпустили новую сказку – «Собакин дом». Эмма играла младшего щенка и получала от своей роли истинное удовольствие.

Детям тоже нравилось. Они буквально визжали от смеха; Эмме казалось, что никогда прежде – во всяком случае, уже много лет – в этот театр не являлась столь благодарная, столь легкая и восприимчивая публика.

Михель прислал уже третью открытку – очень красивую, с изображением Собора Святого Стефана.

Народная артистка распустила еще какой-то слух, но Эмма уже не стала вникать в подробности.

Шло десятое представление «Собакиного дома». Какой-то мальчик вытащил своего папу прямо из зала (младшего щенка в тот день играла Березовская) и тут же, в фойе, устроил истерику. «Это другой щенок! – кричал мальчик. – Я не хочу этого! Я хочу того, что был тогда! Когда мы ходили с классом!»

Эмма не присутствовала при этом. Ей донесли на следующий день. И в тот же день – вот что значит слухи! – об этом косвенном подтверждении Эмминого триумфа уже знала Иришка.

Эмма посмеивалась.

Иришка считала себя (не без оснований) главным организатором Эмминого счастья; Иришка то и дело заговаривала с ней о детях, спрашивала с округлившимися глазами (круглых глаз телефонная трубка видеть не позволяла, зато Эммина фантазия дорисовывала их очень выразительно): «Слушай, а какой у тебя срок? Что? Вранье? Ну, мне уже могла бы признаться… А? Ну ладно, как хочешь. Слушай, а Росс – он как? Ну, как мужик? Он темпераментный, да? По-моему, он должен быть чертовски темпераментный…»

Эмма не раздражалась. Любопытство в сочетании с очаровательной бестактностью были неотъемлемым Иришкиным атрибутом. Тактичная Иришка – все равно что Фемида без весов и повязки.

Другое дело, что ни единая подробность их с Россом отношений так никогда и не достигла Иришкиных ушей.

Каждое утро, просыпаясь, она видела край занавески и приоткрытую форточку. Занавеска была экраном, на который вместе с квадратом раннего солнца проецировался наступающий день.

Если день был дождливый, Эмма просыпалась тише и мягче, утро было ленивое и плюшевое.

Каждое утро, проснувшись, Эмма улыбалась. И внутри у нее, где-то в районе диафрагмы, будто стартовала вверх, к горлу, крошечная космическая ракета – как на том плакате, который вывешивали когда-то в школе на день космонавтики.

Тревога о будущем, ощущение «завтра» как серой пелены, за которой обязательно таятся неприятности – страх неопределенности, мучивший ее последние годы, ушел, как «Пепси-Кола» в песок.

Она прекрасно понимала, кому обязана своим новым мироощущением. Много раз назначала себе дату решительного разговора; выдумывала себе монологи и молча произносила их, путешествуя в метро, и случившиеся рядом пассажиры пугались отчаянному и решительному выражению ее глаз; тем не менее всякий раз назначенная дата проходила, как и все предыдущие даты, и Эмма говорила себе, что от добра добра не ищут – пусть их отношения с Россом напоминают затянувшуюся игру в прятки, но, возможно, это и есть то самое счастье, за которым всю жизнь принято гоняться, об утрате которого следует сожалеть, о непостоянстве которого так сладко сетовать?

Вагон метро покачивался, за окном неслись черные и коричневые полосы, а Эмма беззвучно бормотала, глядя в глаза собственному отражению в стекле: «Росс! Мне впервые в жизни хочется ребенка. Своего, а не чужого, в зале. Я не слишком прямолинейна, а, Росс?»