Марина Дяченко - Пещера

Быстро же ты рассчитываешь обернуться, думал Кович, пробираясь назад по кирпичной тропинке, вымытой так чисто, что челюсти сводило. Песком они ее драили? Стиральным порошком? Что же там было такое, если тусклый кирпич отмыт до такого блеска?!

– Раман…

– Я благодарен вам, Тодин, что вы так интересуетесь театром вообще и моими делами в частности.

Хорошо бы задеть его за живое. Чтобы машина, выкатывающаяся из переулка на дорогу, хоть раз да хорошенько дернулась.

Впрочем, Раман и сам знал, что здесь его язвительный тон совершенно бесполезен. Тритан Тодин – вовсе не девочка Лица. Увы.

– Раман, будьте готовы к тому, что спектакля не будет.

Кович все еще усмехался, но губы его вдруг сделались негнущимися, будто резина на морозе.

Машина миновала перекресток, потом еще один и, наконец, остановилась перед красным светофором.

– То есть? – выдавил наконец Раман.

– Его закроют по соображениям общественной морали. Если он будет таким, каким вы его задумали.

– Откуда вы знаете, каким я его задумал?! Павла…

– Оставьте Павлу в покое. Она не шпионит в мою пользу… если вы подумали об этом. Неужели вы полагаете, что стоит спрятаться за кисейной кулисой – и вас уже не видно?! На вас висит смерть этого мальчика – а он умрет если не сегодня, так завтра. Вы прете напролом, не видя и не слыша ничего вокруг, не задумываясь, что в случае выхода спектакля таких самоубийств может быть тысяча… Десятки тысяч… Человек не может днем думать о Пещере! Это разрушает психику, вам до сих пор не ясно?!

– Моя психика до сих пор цела, – сказал Раман угрюмо.

– Надолго ли?

Некоторое время в салоне машины стояла полная тишина. Потом Кович сподобился разжать сцепленные зубы:

– Вы мне угрожаете, егерь?

– А вы думаете, у меня нет для этого оснований?

Я боюсь, подумал Раман удивленно. Я действительно его боюсь… И мой сааг боится тоже.

– На моей памяти, – сказал он глухо, – по соображениям общественно морали спектакль закрывали лишь однажды, в театрике-студии «Эротиада»… Там по ходу пьесы происходило изнасилование девушки павианом, причем павиан, кажется, был настоящий… из цирка…

Тритан молчал. Машина катилась по брусчатке вниз – до театра оставалось три квартала и две минуты езды.

– Раман… вы великолепный режиссер. Вы можете сделать нам всем такую гадость… ну какого черта вы заставляете меня опускаться до этих угроз?!

– Вы действительно сломали человеку шею, швырнув его головой о землю?

Машина свернула, объехала клумбу и аккуратно притормозила перед служебным входом. Двадцать ноль-ноль.

– Тритан, и вы действительно думаете, что мир, где сааги по ночам не жрут сарн, хуже, чем…

Тритан обернулся. Кович вздрогнул, встретившись с ним взглядом.

– Да, Раман. Я не думаю – я знаю. И сделаю все, чтобы это знание утвердить… Вас ждет разочарование, тяжелый удар и творческая депрессия. А потом вы воспрянете и, возможно, порадуете почитателей новой «Девочкой и воронами»…

– Тритан… Идите на фиг.

Он выбрался из машины и тяжело зашагал ко входу, и тяжело вошел в зал, опустился за пульт и мертвым голосом скомандовал начало прогона; радист включил музыкальный фрагмент, и из-за кулисы вышла Лица.

И спустя десять минут Раман уже сидел, подавшись вперед, полуоткрыв от напряжения рот.

Это было ТО, ЧЕГО ОН ХОТЕЛ.

Это наконец-то рождалось; Лица вела свою роль непринужденно и точно, Алериш чуть заикался, ритм не надо было поддерживать искусственно – он рождался сам.

Сволочи, думал Раман, закусывая губу, захлебываясь поднесенным ассистенткой кофе.

Какие сволочи.

Наконец-то.

Наконец.

Она брела переходами, бесцельно спускаясь с яруса на ярус, путаясь в ниточках звуков, в густой бахроме отзвуков. Круглые уши на макушке напряженно подрагивали. Она не хотела ни воды, ни мха.

В далеких закоулках Пещеры было тихо, мох глушил шаги, она чувствовала себя слепой.

На широких переходах, где слишком много носов ловило запахи и слишком много ног ступало по охотничьей тропе – там она была зрячей, но яркий мир был миром смерти, миром враждебным. Она брела дальше и дальше, ей встречались водопои и пастбища, но она искала другого.

Она сама не знала, чего.

Места, где ниточки звуков все до единой чисты и безопасны? Места, где только шорох мха и шум воды, и возня личинок в мокрых щелях, а больше ничего?

Места, где нет скалистого потолка? Где обрываются ходы, где звуки летают не тонкими лоскутками, а широкими волнами, где, не умея ни от чего оттолкнуться, звуки истончаются сами по себе?

Она не знала.

Павлин отпуск по болезни закончился. Отпуск по случаю свадьбы закончился тоже; Раздолбеж счел возможным позвонить лично и сообщить госпоже Нимробец… то есть госпоже Тодин, что в отделе свободно место третьего режиссера молодежных программ. Конечно, госпожа Тодин не имеет еще достаточного опыта и навыков – однако ей необходима перспектива для роста, а к тому же, жалование третьего режиссера почти в полтора раза выше ассистентского.

Павла поблагодарила и попросила полдня для раздумий. Ей как-то само собой было понятно, что на телевидении ей больше не работать. Вот уже почти месяц она не выходила из дому – положение вещей, поначалу невыносимое, казалось теперь привычным. Шок от всего, случившегося с ней в последние месяцы, перешел из острой формы в хроническую. Павла целыми днями не поднималась с дивана, листала журналы и глядела в окно.

Вернулся Тритан – озабоченный больше обычного; в последнее время она часто ловила на себе его странный взгляд, как бы рассеянный – но одновременно пристальный, будто оценивающий; ей оставалось только гадать, какие меры относительно нее предлагает принять Триглавец и каким образом ему, Тритану, удается эти меры нейтрализовать.

Хотя, может быть, Триглавцу до нее давно нет дела? И у нее просто мания преследования, легкий психоз?..

Тритан выслушал ее молча. Она ни на чем не настаивала и ни о чем не просила, а просто передала разговор с Раздолбежем. Тритан сказал без улыбки – в последнее время он вообще редко улыбался:

– Я хотел бы, чтобы ты жила нормально. Полноценно. Как прежде.

Павла усмехнулась. Слова «как прежде» ее позабавили.

– Я думал об этом, Павла… И не только я об этом думал. Пойдем.

Влюбленным свойственно время от времени возвращаться на место, где они впервые встретились. Потому Павла даже засмеялась, когда черная машина отвезла их с Тританом в старое их место – в Центр психологической реабилитации.

Первый, кто встретился им на пути, был Дод Дарнец; Павла благосклонно ему кивнула, ведь если бы не Дарнец, вешавший ей лапшу на уши в кафе-стекляшке посреди телецентра, если бы не та историческая беседа – их встреча с Тританом могла бы…