Алина Лис - Изнанка судьбы

Но она еще не привыкла к потерям и еще не знает, что такое смирение.

Рэндольф слишком поздно понимает: что-то не так. Исчезло солнце, небо над головой налилось синью — словно великан плеснул из гигантской чернильницы и над площадкой повис лязг и клацанье.

— Получилось!

Ослабевшие ноги не держат, но фэйри успевает поймать девочку в объятия.

— Смотри, Рэнди! Я смогла.

Рэнди обнимает ее — человечка-Элли, доверчивый рыжий котенок, одна невеста на двоих с братом. Обнимает и смотрит, как неумолимо и непреклонно движет свои веретена ткацкий станок судьбы. Отец рассказывал ему о машине, созданной богами для того, чтобы каждая тварь заняла полагающееся ей место в полотне бытия, о Хаосе, что стремится изорвать ткань в клочья, и Стражах, призванных охранять божественное творение…

Миф племени фэйри. Метафора, вызванная из небытия ребенком, который не желает признавать слова «нет» и «надо».

— Давай уйдем отсюда, Элли.

— Уйдем, — она делает шаг навстречу машине. — Только поправим, чтобы Терри не уезжал.

— Нет. Это может быть опасно.

Девочка останавливается и смотрит на него — умоляюще:

— Мы осторожно. И никому не скажем! Ну, пожалуйста! Пожалуйста-препожалуйста.

Терранс старше почти на год, но в негласной иерархии их маленького королевства на троих главный — Рэндольф. Если он скажет сейчас «нет», Элли послушается. Уйдет, побоится делать что-то в одиночку.

Долг… его слишком много в жизни будущего тана. Слишком много «нельзя» и «надо», Рэндольф устал от них. Он не хочет расставаться с братом, не хочет, чтобы плакала Элли. И ему интересно посмотреть поближе на странную машину.

— Ты знаешь, что с ней нужно делать? — с сомнением спрашивает он у подруги.

Она улыбается:

— Конечно! Повернуть рычаг!

Сон ушел резко и безвозвратно, как всегда. Другие воины всегда завидовали его искусству просыпаться мгновенно.

Сквозь затянутое бычьим пузырем окошко смотрело темно-синее небо. Зимние ночи долги, рассвет начнется лишь через пару часов.

Рэндольф сел на тюфяке, выдохнул облачко пара. Каморка, место в которой трактирщик сдал ему за четверть пенни, находилась в летней пристройке, куда не доходило тепло от печки. Трактирщик предлагал переносную жаровню всего за пару пенни, но Рэндольф отказался. У него осталось слишком мало смешных кругляшек, которые так много значили в человеческом мире.

Будь с ним Элисон, он бы снял нормальную комнату. Теплую. С чистыми простынями.

Но Элисон ушла…

Он закрыл глаза, пережидая приступ тоски. Странное ощущение. Оно заставляло вспомнить бой с мантикорой. И как уже после сражения мастер-лекарь, матерясь, орудовал скальпелем, чтобы вырезать засевшие в теле ядовитые иглы.

На обезболивание врач тратиться не стал. И так все силы уходили на то, чтобы не дать пациенту истечь кровью или умереть от яда.

«Не девочка, потерпишь, — ругался лекарь. — Ты ее что, отыметь пытался, герой?!»

Рэндольф мог бы рассказать, как, чтобы подобраться к мантикоре ближе, позволил ей захлестнуть себя хвостом. Как иглы рвали и протыкали укрепленный магией доспех из буйволовой кожи, а Рэндольф ждал: вот-вот тварь повернется попробовать добычу на зуб и подставит под удар тонкую полоску оголенной кожи меж стыками природной брони…

Мог бы рассказать, но не стал. Трудно говорить, когда тебе режут кишки и копаются в них.

Сейчас его никто не резал, но внутри все равно болело.

Он прикрыл глаза, погружаясь в утреннюю медитацию — тщетная попытка вернуть утраченное чувство гармонии и правильности всего происходящего.

Покой не приходил. Боль сидела где-то внутри и грызла стальными зубами.

Ушла… почему она ушла?

Фэйри высидел положенные для медитации тридцать минут и встал. Оглядел пустую комнату с десятком тюфяков на полу. Места немного, но должно хватить. Хорошо, что нет других постояльцев — никто, кроме него, не польстился на стылый флигель. Рэндольф не любил привлекать к себе внимание. Почти так же сильно, как пропускать тренировки.

Он вышел на середину комнаты. Руки сомкнулись на рукоятях мечей. Атака, вольт, защита, контратака…

Киравии меен дхаяйн — медитация в бою.

И все было почти так же, как всегда. Он был ветром, скользящим среди заснеженных вершин и небом, отразившимся в зеркалах горных озер. Вихрем, несущим ледяное крошево вдоль пиков, и камнем, встающим на пути вихря.

Но снова, ровно как вчера или три дня назад, в совершенное молчание вклинивалось нечто. Звучало чуть слышно тоскливым диссонансом, фальшивой нотой, разрушая холодную чистоту безлюдья.

Когда он остановился и вложил клинки в ножны, в комнате заметно посветлело. От разгоряченного тренировкой тела шел пар, разогретые мышцы медленно расслаблялись. К привычному и приятному ощущению своего тела как безупречно работающего механизма, примешивалось недовольство.

Не бывает плохой медитации. Мастер-воин не надсмотрщик самому себе и не раб, который мечтает увильнуть от лишней работы. Он не заставляет и не осуждает себя, просто следует путем совершенства — сам себе ученик и наставник.

И все же недовольство не уходило.

Элисон… почему она сбежала?

Он найдет ее. И тогда эта пустота, эта звериная, рвущая душу тоска, от которой хочется завыть, как воют волки долгими зимними вечерами, исчезнет.

Навсегда.

Пожалуй, Рэндольфа можно было назвать эмоциональным калекой. Доступные ему остатки кастрированных чувств были незатейливы, и самым ярким из них являлась радость от следования своим путем.

Этот путь вел куда-то за грань, через страдание к смерти, но разве не смертью оканчивается любой из земных путей?

С момента встречи на окраине Рондомиона каждая секунда, каждый вдох и каждый шаг наполнялись смыслом, а значит, счастьем. И не было важно то, как сильно повзрослела Элисон, как переменилась, потеряла уверенность вместе с талантами и памятью. Она оставалась его королевой, и Рэндольф готовился сложить все, чем обладал, включая жизнь, на ее алтарь.

Но все пошло не так.

Элисон не желала только брать. Принимая служение, она раз за разом старалась дать что-то в ответ.

Поначалу Рэндольф, привыкший считать себя вещью, пытался объяснить Элисон ее ошибку. Пытался — и не смог. В ее глазах он был личностью. Хуже того, рядом с ней он и правда начал ощущать себя личностью с правом на собственные желания.

А потом была ночь в шельтере, после которой хрупкий, сбалансированный мир фэйри взорвался и полетел в пропасть. Потому что того, что произошло, просто не могло быть.

Но было.

И фэйри не мог сказать, что всего лишь выполнял повеление госпожи. Хотя бы потому, что слишком хорошо помнил, кто начал первым. И ток лихорадочного, животного, сводящего с ума желания в своей крови.