Вальтер Моэрс - Румо, или Чудеса в темноте

Смейк пригляделся. Доктор немного просвечивал, как призрак.

— А как же я? Я тоже иллюзия? — испугался Смейк.

— Нет, — успокоил его Колибриль. — Вы реальны. За счет контакта наших тел у меня в мозгу возникает трехмерная телепатическая проекция, то есть настоящее тело. Маленькое, но настоящее. Сам я, увы, не могу материализоваться у себя в мозгу. А вы можете.

— Вот как, — кивнул Смейк, хотя ничегошеньки не понял.

— Однако пора начать лекцию, — заявил Колибриль.

— Яуже говорил вам о своей — что ж, будем называть вещи своими именами — одержимости микрокосмосом. — Открыв крышку кафедры, Колибриль вынул какую-то странную штуковину вроде очков. Они состояли из множества линз, расположенных одна за другой, все — мал мала меньше. Водрузив конструкцию себе на нос, Колибриль уставился на Смейка. В таком виде он напоминал механического жука-инопланетянина.

— Используя линзы сверхмалых размеров, я создал эти очки-микроскоп и считаю их высочайшим личным достижением в области оптометрии. Я называю их оцтокуляром или колиброскопом — как вам больше нравится. Мне идет?

— Еще как! — соврал Смейк.

— Ученые, занятые исследованием темноты и астрономией, соревнуются, чей телескоп и чьи линзы больше, а я задумал собрать самый маленький телескоп с самыми крохотными линзами. Разумеется, всему есть пределы: вскоре для обработки линз мне потребовались такие мелкие инструменты, что их невозможно стало удержать в руках. Тогда я нанял на работу гномов, научив их шлифовать стекло. Линзы уменьшились на две трети, но мне и этого мало. Я обратился к природе и нашел, что искал. На Алмазном побережье, неподалеку от Флоринта, встречаются песчинки, в самом центре которых, словно крохотное стеклянное сердце, находится микролинза идеальной формы. Самое трудное — извлечь линзу из оправы, и тут на помощь мне пришел ветер, точнее, эоловый процесс, основанный на принципе… впрочем, я увлекся.

— А для чего вам этот прибор?

— С помощью оцтокуляра я могу заглянуть в самую структуру объектов любой твердой материи. Например, камня. А еще вокруг нас много того, чего не увидишь невооруженным взглядом. Знаете ли вы, что цвета состоят из других цветов? Намного более изысканных, несравнимо более нежных, неописуемо прекрасных оттенков — по сравнению с ними цвета нашего большого мира показались бы вам безвкусными, заурядными, грязными, как бы это выразить — прямо-таки бесцветными!

— Нет, — ответил Смейк, — я этого не знал.

— А ведь эмоции тоже можно увидеть! Гнев. Страх. Любовь. Ненависть. А запахи! Аромат розы — вы и представить себе не можете, какое это восхитительное зрелище! И как отвратительна на вид вонь сточной ямы. А какие очертания способен принимать звук! Видели бы вы, как завораживают образы хорошей музыки и как отталкивают очертания плохой. Но не подумайте, будто у микрокосмоса нет темной стороны. Нет-нет, просто там все мельче, многогранней, сложнее. — Колибриль снял очки.

— Должен признать, у меня появилась настоящая зависимость от собственного изобретения. Куда бы меня ни занесло, я всюду беру с собой оцтокуляр, рассматриваю каждый камень, каждый листок, каждую песчинку. И вот в один прекрасный день я сделал открытие всей своей жизни!

Слова Колибриля отдавались эхом по залу. Казалось, воспоминания унесли его далеко-далеко, и он совсем забыл, где находится.

— Ну же, не томите, профессор!

— Так вот, — продолжал профессор, прищелкнув языком, — случилось это под вековым дубом. Крохотным пинцетом я методично переворачивал каждый листик, каждый комок земли, разглядывая их в оцтокуляр. Никогда не забуду: поднимаю пинцетом лист векового дуба, а там… — Колибриль выдержал паузу.

— Ну?! — Смейк вскрикнул от нетерпения. — Что вы там нашли?

— Под этим листком я нашел город.

— Город? — удивился Смейк. — Муравейник, что ли?

— Нет, самый настоящий большой город. Десятки тысяч зданий, лабиринт улиц, переулков, аллей, башни и дворцы, трущобы и небоскребы, магазины и фабрики — такое могли построить только высокоразвитые существа. Целый город — не больше ореха, даже трава — и та выше.

— Невероятно!

— Еще бы. Я дар речи потерял. Зажмурился, пощупал пульс, ущипнул себя, протер линзы и взглянул еще раз. И еще раз. Сомневаться не приходилось: я обнаружил крохотную, микроскопическую цивилизацию. И пусть моя находка мала по величине — значение ее колоссально! В истории цамонийской археологии это были самые маленькие и одновременно самые великие развалины. — Закрыв глаза, доктор немного помассировал веки, затем продолжал.

— Перво-наперво я провел общий осмотр города. Как я уже сказал, он состоял из жилых домов, учреждений, фабрик — все как в любом крупном городе, вот только архитектурный стиль меня удивил. У зданий имелись стены, крыши, окна и двери, но все это казалось — простите за ненаучную формулировку — каким-то странным. Не то чтобы здания выглядели совсем уж несуразно, однако складывалось впечатление, что представления об удобстве у архитекторов существенно отличались от наших. Тут вам и круглые ступеньки, и крайне узкие двери и окна — если это, конечно, двери и окна. Множество лишних деталей. И ни малейших признаков жизни. Как, впрочем, и смерти. Ни кладбищ, ни крохотных скелетов и подобных останков исчезнувшей жизни. Создателей города, ввиду их крохотных размеров и полнейшего исчезновения, я назвал исчезнувшими крохами.

— Начинаю понимать, — выпалил Смейк.

— Затем я позаботился о сохранении находки. Аккуратно вырыв город из земли, я отнес его к себе в лабораторию, где долгие месяцы изучал во всех подробностях. Закрепил на штативе сразу три оцтокуляра, чтобы заглянуть в каждый уголок города. Ни до чего дотронуться не мог: таких тонких инструментов у меня нет. Оставалось лишь наблюдать, зато уж во всех мыслимых ракурсах. — Колибриль вздохнул.

— Однажды на глаза мне попалось величественное здание, вероятно, какое-то учреждение: музей или университет. Представьте, какая меня охватила радость, когда я заметил, что вся крыша по какой-то счастливой случайности обвалилась и с помощью оцтокуляра можно заглянуть внутрь! Там и впрямь оказалось нечто вроде музея. Целая комната артефактов! Искусство исчезнувшей цивилизации! Так я сперва подумал. Каково же было мое изумление и разочарование, когда я понял, что исчезнувшие крохи, вероятно, вовсе не знали искусства в нашем его понимании. Я тщетно искал живопись, скульптуру, книги. А за предметы искусства я, оказывается, принял машины. По моему убеждению, исчезнувшие крохи изжили традиционное искусство несколько тысяч лет назад, точнее, искусство переросло у них в то, что они сочли более важным, — в науку. — Колибриль выдержал театральную паузу.