Пирс Энтони - Воплощения бессмертия. Том 1 [Компиляция, сетевое издание]

Зейн задумался. Он понял, что умирающий нуждается в том, чтобы кто-нибудь поддержал его в этот момент, не оттолкнул. Зейн решил попытаться помочь.

– Я пришел сюда за одним из вас, находящимся на чаше весов, однако полагаю, что другой больше нуждается в моих услугах.

– Да, лучше помоги ему, – посоветовал клиент, пребывающий в неустойчивом положении. – Не скажу, что мне нравится умирать, но, думаю, я как-нибудь с этим справлюсь. Я знал, на что иду, когда нанимался на эту работу. Может быть, мне понравится в Аду.

Зейн присел рядом с первым шахтером.

– Чем я могу тебе помочь?

– Я же сказал – исповедуй меня. Это будет лучшая помощь.

– Но я не священник. Я даже не принадлежу к твоей церкви.

– Ты – Смерть. Ты можешь это сделать!

Возможно, возможно…

– Тогда я буду слушать и судить твои прегрешения – хотя и так уже знаю, что они невелики.

– Один грех, – беспокойно заговорил шахтер. – Один грех не дает мне покоя многие десятилетия. Моя мать…

– Твоя мать! – произнес Зейн, содрогнувшись.

– Я думаю, что убил ее. Я… – шахтер запнулся. – Эй, Смерть, с тобой все в порядке? Ты выглядишь бледным даже для Смерти.

– Я понимаю, что значит убить мать, – ответил Зейн.

– Это хорошо. Она… Я был тогда подростком… Она попала в больницу, и…

– Я понимаю, – повторил Зейн и взял шахтера за руку. Он знал, что его одетые в перчатки руки на ощупь кажутся костями скелета, но шахтер не отдернул руки.

– У нее был рак, и я знал, что она испытывает сильную боль, но…

Зейн сжал его руку.

Успокоившись, шахтер продолжал:

– Я приходил к ней, и однажды она попросила меня выйти из комнаты и прочитать, что там написано, – ну, знаешь, что пишут на двери. Я вышел и посмотрел, и там было что-то написано, но я не мог прочитать. Наверно, это была латынь. Я пошел обратно и сказал ей об этом, и она спросила, не такое ли слово написано, и произнесла его по буквам. Я подтвердил, что действительно такое, и удивился, откуда она это знает, и она поблагодарила меня. Я думал, она довольна.

Шахтер судорожно вздохнул.

– А на следующее утро мать была мертва. Врач сказал, что она словно сдалась ночью и умерла. Никто не знал, почему это произошло, ведь она так упорно сражалась за жизнь. Но я задумался и вспомнил о слове на латыни, которое я сказал ей, – оно значило «неизлечима». Я сказал, что ей больше не на что надеяться, и она перестала пытаться выжить. Я убил ее.

– Но ты же не знал! – попытался возразить Зейн.

– Я должен был знать! Я должен был…

– Тогда ты оказал ей услугу. Остальные скрывали от нее правду и заставляли несчастную продолжать жить и терпеть боль. Ты избавил ее от сомнений. – Говоря это, Зейн обращался скорее к себе, чем к шахтеру. – Это не грех.

– Нет! Я не должен был допускать, чтобы она узнала!

– Ты бы предпочел продлить ее жизнь при помощи лжи? – спросил Зейн. – И тогда твоя душа была бы чище?

– Если бы ты был на моем месте…

– Да перестань же! – вмешался второй шахтер. – Ты виноват только в невежестве, и ни в чем больше. Я даже не уверен, что там было написано именно это латинское слово, а не другое.

– Откуда тебе знать? – огрызнулся первый шахтер. – Ты на моем месте не был!

– Пожалуй, не был, – с кривой усмешкой согласился второй шахтер. – Я вообще не знаю, кто моя мать.

Первый шахтер запнулся.

– Может, и так, – уступил он. Похоже, сделав эту уступку, он в то же время представил себя на месте другого. Он хотя бы знал свою мать и заботился о ней.

– Нет, я не философ, – сказал второй шахтер. – Я всего лишь грешник. Но не исключено, что если бы у меня была такая мать, как у тебя, то и я мог бы быть лучше. Так послушай же того, кто не имеет никакого права это говорить: ты должен вспоминать свою мать не с чувством горя или вины, а с благодарностью за всю ту радость, которую она дала тебе, пока была жива, и за то, что она направила тебя к Небесам, а не к Аду.

– Для грешника ты удивительно глубоко понимаешь суть вещей! Но если бы только я мог помочь ей прожить подольше…

– Подольше жить в ящике, из которого уходит воздух? – спросил другой.

– Я согласен, – кивнул Зейн. – Ее жизнь подошла к концу. Подобные вещи идут путями, недоступными пониманию смертных. Твоя мать знала об этом, хотя ты и не знал. Если бы существовала возможность выжить, она могла бы продолжать сражаться – ради своей семьи, ради всего того, что она могла еще сделать на земле. Но этой возможности не было, и она предпочла больше не мучить себя. Она отложила жизнь в сторону, как ты мог бы отложить испорченный инструмент, вышла из мрака глубин собственной души и взошла к сиянию Небес.

– Я не уверен…

Дыхание первого шахтера стало судорожным – в воздухе оставалось мало кислорода. Похоже, он тяжелее переносил мучения, чем его товарищ. Зейн не испытывал никаких затруднений; очевидно, магия поддерживала его и здесь. Он все еще продолжал делать открытия, касающиеся работы Смерти.

– Ты встретишься с ней там, – промолвил Зейн. – Там, на Небесах. И она поблагодарит тебя.

Шахтер не ответил. Зейн отпустил его руку и повернулся к другому, который был его настоящим клиентом.

– Ты уверен, что я ничего не могу для тебя сделать?

Шахтер на мгновение задумался.

– Знаешь, я – циник, но, думаю, я всю жизнь искал в жизни какого-то смысла или, по крайней мере, пытался ее понять. В голове у меня крутится одна песня, и она вроде как держит меня. Наверно, это что-то значит, да только не знаю, что именно.

– Я не слишком искусен в разгадывании тайного смысла, – сказал Зейн. – Но попробовать можно. Что за песня?

– Я не знаю ее названия и вообще ничего о ней не знаю. По-моему, это какая-то старая песня китобоев. Может быть, в моих жилах течет их кровь. Там поют, насколько я помню, что-то вроде: «…и кит взмахнул хвостом, и лодочка разбилась, и я потеряла своего милого, и он никогда не приплывет обратно, о великий Боже! И он никогда не приплывет обратно». Вот это «великий Боже» почему-то берет за душу. На самом деле Бог мне без разницы, но я чувствую душевное волнение, а почему – не знаю.

Зейн заподозрил, что шахтер думает о Боге гораздо больше, чем признается даже самому себе, однако оставил это объяснение при себе.

– Песня выражает крик души, – сказал Зейн, заинтересовавшись услышанным отрывком. В нем действительно было чувство, напоминающее горькие рыдания убитой горем вдовы. – Это протест. «Великий Боже!» Почему так случилось? Кораблекрушение или обвал в шахте. Великий Боже!

– Великий Боже! – эхом отозвался первый шахтер.

– Но почему песня китобоев привязалась ко мне сейчас, когда я похоронен в темной вонючей дыре? – настойчиво спросил второй шахтер.

– Должно быть, какие-то личные ассоциации, – пробормотал Зейн. – Я не умею истолковывать…