Игорь Федорцов - Дождь в полынной пустоши [СИ]

Из «Цапли и Лягушки», грохнув дверью о стену, вывалила четверка. Крепенько навеселе, на ногах держались уверенно. Свободные от дум о куске дня завтрашнего.

— Чего ушли? Время какое?

Законный вопрос. Ночь на самом пике, а порученной работе не подошел срок.

— До Бэкха прогуляемся.

— Сказано утром наведаться, — взывает самый трезвый или самый исполнительный.

— Разбудить боишься?

— Гы-гы-гы! Ку-ка-ре-ку!

— Гы-гы-гы! Вставай, дружок!

— Гы-гы-гы! У дружка!

— Гы-гы-гы! Может он лохматую шевелит?

— Гы-гы-гы! В дупло заглядывает!

— Гы-гы-гы! И мы ему заглянем!

Под неудержимый гогот, канальщики — вообще веселые парни, двинулись по улице, в сторону Колина. Он выждал когда компания подойдет достаточно близко, заступить путь.

— О! А говорят дураки перевелись! Мозги заморозил болезный? Или совсем их нет, под ноги людям бросаешься! — радостно заржал один из четверки.

— Иди, — мах, указать дорогу. — Мы сегодня добрые.

Махнул и Колин. Нож с мерзким чваком впился под кадык. Раненый засипел, выдернул оружие из раны. Закашлялся, заплевался кровью, повалился оземь собирая грязюку.

Остальные не растерялись, и действовали привычно и слажено. Скупой шелест извлекаемой стали.

— Ты покойник, придурок, — пригрозили Колину.

Угрозы раны не наносят. Наносит сталь! Сотрясать воздух словесами не отведено времени. События быстры и фатальны.

На раз… Мерзкий хруст перерубленных шейных позвонков и фонтан крови. С длинным протягом шнепфер прошел вверх. Разрубил гортань, нижнюю челюсть и кадык.

На два… Колющий в лицо. Сдирая нёбо, сталь вошла в глотку. Выход вбок, разрезав щеку.

На три… Удар раскромсал кисть. Меч упал вместе с четырьмя обрубками пальцев.

— За Дрэго аф Гарая, — объявил Колин и отработанным, поставленным пинком снес последнего противника к фонарю. Хрустнули ребра.

Унгриец привычно резко взмахнул шнепфером, стряхивая кровь и давая раненому время отдышаться.

— О ком ты? — выдавил из себя канальщик. Он еще только осознавал что бой закончен.

— Да, так. Не о ком, — Колин протянул раненому платок. — Перетяни.

Сердобольный какой…

Повидавшего многое и не страдавшего сантиментами бандита, замутило. Победитель сновровисто, одного за другим, скальпировал его приятелей. Ринго был еще жив, трепыхался и мычал, когда с него сдирали кожу. Живодер не смутился. Прикончить не замарался.

Канальщик следил, ничего не предпринимая. Звука лишнего не издал. Да и что он собственно мог? Однорукий и раненный? Вчетвером не сподобились, сейчас-то чего дергаться? Дать повод скорее себя прикончить? Что бы потом, вот так же, черепушку ободрал?

Закончив сбор трофеев, Колин раскромсал реквизированный плащ, завернуть ночную добычу.

— Поправляйся, — пожелал унгриец затаившемуся канальщику, и пошутил, будто со старым приятелем. — И не лежи долго на земле, простудишься.

Раненный стиснул зубы. Стучат от страха, что армейский барабан атаку. Поборол искушение послать шутника подальше. Ненависть достойное чувство, но жить хотелось.

Всхлипнул и обмяк Ринго, отходя в лучший мир. Ему и на этом жилось неплохо. Но вот кто же знал, что так сложиться.

«Отомщу!» — пообещал канальщик и заткнул обещанием глотку не заскулить. Душегуб присел потрепать его за космы.

— Надо же! Рыжий! — восхитился он шевелюрой полумертвого от страха канальщика.

В груди не сердце раскисшая глина, не душа — грязная лужа…

Виффер потребовал глупость — объяснений очевидному.

— Что это?

— Правосудие. Прошлый раз я ошибся.

— Ошибся? — возмутился Ллей чинимому унгрийцем беспределу.

— С кем не бывает, — легкое недоумение, способно привести в бешенство и статую святого.

— А в этот раз?

— Может и в этот, — не стал отрицать Колин возможность повторной ошибки.

— Будь моя воля…

— А уж будь моя, — попрощался он с рассерженным виффером, оставив последнего ругаться и скорготать зубами.

В коридоре, у дверей комнаты, Колина поджидала Нумия.

— Случилось чего?

— Нет, саин.

Он открыл дверь и впустил прислугу. Любые вопросы, не только семейные, следует решать подальше от сторонних ушей и глаз.

— Ну и…

— У меня полтора года не было мужчины, — запросто призналась Нумия. — Это мешает.

Она не добивалась его согласия. Подобрала подол, прижала подбородкам, освободить руки снять с себя панти.

Люди прячутся за чувства, не признавая инстинктов. Но непризнание не означает их отмены. Вмененные природой обязательства, человеку не отменить.

— Кровать не предлагаю. Разве только стол.

Нумии все равно, где она получит то, зачем пришла.

Тоскливый перезвон колоколов потревожил неприветливые низкие небеса, выбил из туч скупенький дождик. Не выспавшееся солнце никак не могло проглянуть сквозь серую хмарь. Но что изменилось бы, сияй оно золотым ноблем? Ночь ушла, оставив столицу в тревожном оцепенение от ночного кошмара. Страх и растерянность обживали людские жилища, караулили в подворотнях и темных закоулках, черным вихрем чудовищных слухов неслись по притихшим улицам, беспрепятственно врывались на площади, рынки, вторгались в храмы и молельни. Подкрадывались к усадьбам и, не отступали перед дворцами. Очевидцам внимали, не пастырям. Страшным словам верили, не божьим. Бог где? А беда вот она, рядом, под боком, за соседним столом, за соседним забором, в соседнем околотке. О ней уже стенают из праха, вопиют срывая голос. В то злосчастное утро, никогда прежде не сходилось к Святому Хару столько народу, послушать нищего.

Дурные вести — откуда хорошим взяться? отобьют аппетит и ввергнут в гневливость. Остывает сливовый соус, теряет аромат молотый кориандр, вянет зелень, черствеет хлеб. Растопленное масло превращается в ком. Над запеченным зайцем нагло кружат мухи, садятся, липнут в жир. Любимая борзая пачкает слюной и лапами белую скатерть. Но что с того? Саину Акли крошка в рот не лезет! Пережив безумие шесть бунтов черни и три не менее безумных смуты аристократии, бейлиф научился предчувствовать недоброе. Вот и мается сердце, быть худшему неурядью из всех им виданных. Придется опять топить рвань в канале, доверху, под самый мост. Возами свозить благородные головы в ближайший овраг, ссыпая вровень с краями. Не спать неделю, вылавливая уцелевших и хитрых, и приглядывать за отправляющими закон, удержать от неумеренности служения. Усугубляло взвинченность бейлифа и старая рана. Разболелась, хоть волком вой. Удар меча стесал ухо и покорежил челюсть. Слегка свернутая морда выглядела по-собачьи свирепо. Люди общавшиеся с Акли, плели меньше небылиц и умеряли фантазии, предпочитая придерживаться сухой и короткой правды, в надежде побыстрее отделаться от въедливого собеседника.