Дарья Зарубина - Избранники Смерти

Вот и пошли Багумил с Дорофейкой и его приживалом вдоль по пробуждающейся Бяле. А река точила снизу ледяной свой гроб. У кромки берега уже стояла вода, да только толста оказалась зимняя шкура.

В Бялое сразу они не пошли, развели огонек невдалеке от городских задворок, у реки. Дорофейка сидел тихонько, вперив в синюю небесную кромку над лесом незрячие свои голубые глаза, словно щенок, тянул носом воздух, стараясь понять, чем нынче станет Багумил их кормить. А вот пес его не сдерживал своих собачьих порывов — так и лез в котелок, так и толкал носом суму с припасами.

Старик колдовал над крошечным огоньком, с трудом обживавшимся на старом прошлогоднем костровище, что оттаяло на высоком берегу. Поглядывал в сторону речных городских ворот. Отовсюду тянуло банным духом, паром, вениками. Горожане мылись и стирались перед праздником пробуждения Земли, и Багумил ждал. Ждал не напрасно. Скоро из ворот показались бабы с корзинами, полными стираного белья, побрели к проруби, перекрикиваясь, перебраниваясь, под девая друг друга.

Багумил толкнул Дорофейку локтем, и тот, по старой их договоренности, принялся слушать, о чем болтают бабы на реке, и передавать Багумилу. Слух у мальчонки был на диво, и вскоре Багумил уж знал, что невесело стало в Бялом с новым князем. В тереме мрак, и в городе не до смеха.

Призадумался Багумил. Видно, стоит развернуть оглобли да прочь катить, пока не покинула ложе Бяла и ее сестры, Черна и Руда. Может, в Бялое ехать, а может, в Черну податься…

Не успел придумать он, как быть. На проруби поднялся вой, заголосили бабы, побросав корзинки, кинулись прочь. И Багумил припустил бы за ними, обо всем забыв, да только окаянный пес Дорофейкин, дурень, наоборот, рванул к реке, уселся у проруби и, задрав кверху широкую морду, завыл тоскливо и протяжно.

— Веди, дяденька, веди, — прошептал, едва не плача, Дорофейка.

Когда Багумил, уступив его слезам, подвел мальчонку к проруби, уж вернулись бабы с парой крепких мужиков. Только и успел увидеть он, что подо льдом что-то темное есть, да в проруби виднеется белое, круглое, словно кожаный бурдюк от вина, надутый воздухом.

Их оттеснили, едва не прибив пса. Поволокли находку на лед.

Багумил охнул, потянул Дорофейку прочь.

«Ох ты ж, батюшки, — слышалось у них за спиной. — Верно, с осени утоп».

«Да куды с осени? С лета. Вона как раздуло, и волосьев уж не разобрать, светлый аль чернявый».

«А тебе-то что до волосьев? Не замуж за него идти. Схоронить его надо да Землицына упокоения просить».

«Сейчас, схоронили. Ко князю надо посылать. Вон на утопленнике одежда какая дорогая, серебряной ниткой шитая».

«Так это медведь! Землица, заступи, оборони. Это ж медведь дальнегатчинский».

«Ну-тка, пока за князем никто не побег, поглядай-ка, нет ли при нем чего ценного. Мертвецу ни к чему, о нем Землица позаботится, а нам всяко благодарность от утопленника, что мы его похороним».

Бабы едва не подрались, мужики обшаривали мертвеца, а старый певец с мальчиком были уж за ближними деревьями, присели, переводя дух.

«Дальнегатчинец, — повторил про себя Багумил. — Верно, по одежке судя, из ближних княжьих магов, если не из княжичей. Не до песен будет в Гати. Да и в Бялом едва ли накормят. Такие-то вести накрепко охоту отбивают сказки слушать».

— Куда мы теперь, дяденька? — не сводя незрячих глаз с небосвода, спросил мальчик.

— В Черну, Дорофеюшка. А ну… брось… брось, говорю!

Старик замахнулся на пса, который сунулся к мальчику, держа что-то мокрое в пасти. Но гончак не так был прост. Зарычал, вывернулся и уронил на колени Дорофейке белый комок ткани. Мальчик потрогал его осторожно своими чуткими пальцами, расправил, погладил.

— А ну брось. Не хватало с мертвеца что-то взять. Примета дурная. — Багумил хотел было стукнуть мальчишку по рукам, но тот, каким-то невероятным чутьем уловив настроение спутника, быстро сгреб платок в кулачок и сунул за пазуху.

— То не вещь, а подарок. Утопленник новую песню мне подарил. Стану петь ее, а ты, дяденька, денежку просить.

Багумил фыркнул, и Дорофейка заулыбался, поняв, что может оставить себе платок, принесенный псом от утопленника.

Они пошагали прочь. До Черны путь был неблизкий, медлить не стоило, чтоб весенняя распутица не заперла их на каком-нибудь постоялом дворе.

Не любил прежде старик зиму. Да и кто станет любить ее, имея кровом залатанный шатер, а скарба всего — горсть камешков для гадания да лохматую колоду картинок с князьями да ворожеями? Шутка — выклянчить постой на день, на неделю. Но как заметет тебя под самую крышу, так хозяин скоро устанет от болтовни да гадания и за всякий день шпыняет, попрекает, что ешь его хлеб. То и дело гонит за ворота, которые и не открыть одному, так прижало снегом. А в поле гуляет, царствует Безносая, Землицына сестра, лютует. Посвистывает, сорвавшись с ее плеча, ветер.

Впервые за долгие годы пережил зиму Болеслав не попрошайкой да приживалом при чужом доме, а в услужении, на господском довольствии.

На башне, одной из самых отдаленных, почти у границы с Войцеховой Гатью, было их трое. Если считать безумного старика-мануса — четверо. Владислав на башни и припасов, и дров никогда не жалел — и башенные сторожа зиму пережили в мире и согласии. И колода картинок не вгоняла уже словника в тоску. Товарищи его по башне оказались игроками увлеченными, но мирными, и время за картами текло скоро и весело.

Топь не объявлялась всю зиму. Нигде не приметно было и тени радуги. Смерть тешилась на зимнем раздолье и, казалось, забыла свою страшную жатву. Даже безумец, жизнь которого должна была стать платой за спасение Чернских земель от ока, успокоился и все больше тихо бормотал себе что-то под нос или затягивал старую заунывную песню, слов которой большей частью не помнил.

Бесконечная болтовня Болюся, казалось, вовсе никого не утомляла, и он болтал в свое стариковское удовольствие. И когда осел под стенами снег, потемнел и отступил от камня, униженно прижавшись к земле, когда потекли между валунов шустрыми искристыми змейками ручьи, Болюсь с тоской подумал, что скоро окончится его башенный срок и придется ехать ко князю Владиславу за новыми указаниями.

Собирался он так неспешно, словно ждал, что прискачет из Черны мальчишка и передаст от князя повеление башенным с мест не сходить, еще один срок отслужить.

Но нет. Тихо было. Ни гонца, ни голубки.

А после приехала подвода, на которой сидел молоденький резвый манус — смена для старого словника. На той же подводе, едва дав лошадке немного передохнуть, возница, громадный бородатый мужик, повез Болюся в Черну.

— Спокойно ли в городе-то, батюшка? — устав молчать рядом с мрачным возницей, заговорил словник Не удержался — накопил силушки-то за долгое башенное служение. Закинул словничью петельку на возчика.