Юлия Остапенко - Тебе держать ответ

— Не сплю. Можно, — ответил Адриан, и Дунси тихонько вздохнула. Иногда он ловил на себе её робкие, пугливые взгляды, и она поспешно отворачивалась, когда понимала, что он её заметил. Она шагнула к кровати, он почувствовал рядом тепло её дыхания, пододвинулся и откинул одеяло. Хрупкое, костлявое, но такое тёплое девичье тельце скользнуло под одеяло и прильнуло к Адриану, он ощутил её тонкие пальчики на своей щеке и закрыл глаза. Всего на один миг ему вспомнилась Вилма, её большое, пышное, жаркое тело, её разноцветные глаза, но он тут же выкинул это из головы. Его губы нашли губы девушки легко и просто, так, словно она уже многие ночи подряд приходила к нему, а он откидывал одеяло.

Конечно, она оказалась не девственницей, но опыта у неё было явно не многим больше, чем у Адриана, поэтому они сделали всё неуклюже, неумело и очень нежно. Когда она застонала, Адриан прижал её к себе теснее, испытав неодолимое желание защитить её, помочь ей, всегда её оберегать. Но он не мог. Он даже самого себя не умел сберечь и защитить. Когда всё кончилось, Дунси не ушла, а приподнялась чуть повыше и почти силой положила голову Адриана на свою тяжело вздымающуюся грудь. Он ткнулся лицом между щуплыми холмиками, покрытыми пупырышками от холода (в каморке дуло и тянуло от земли, от которой их отделяли только доски), позволил Дунси обхватить его голову руками и уснул, пока она баюкала его и тихонько напевала что-то на наречии, которого он никогда не слышал.

Так было легче. Так можно было жить.

Адриан пробыл в «Бараньей ноге» три недели, пережидая, пока ударят и ослабнут первые, самые крепкие морозы. Потом ушёл, унося в узелке горстку медяков — всё, что осталось от его нежирного заработка после того, как он купил себе тёплый зимний тулуп, шерстяные рейтузы и сапоги на волчьем меху. Этих денег, конечно, не могло хватить на дорогу до Эфрина, но Адриан решил, что тише едешь — дальше будешь. По его расчётам, продвигаясь дальше с той же скоростью, он доберётся до цели к середине зимы — если его ничто не задержит в пути. Задержка была смерти подобна, и не только для него, но и для многих тысяч людей, которые умрут от чёрной оспы, которую привезёт «Светлоликая Гилас» из Андразии, если позволить ей выйти в море. Отчасти поэтому Адриан отбросил мысль о том, чтобы украсть лошадь, что позволило бы ему ехать быстро, или арбалет, что позволило бы ему жить охотой. Конокрадов и браконьеров преследовали с одинаковой жестокостью — особенно сейчас, когда из-за несезонной войны был введён единовременный военный налог; многие семьи, заплатив его, оказались на грани нищеты и голода, и глаза некоторых обращались к лесам, способным прокормить не одну сотню ртов. Тела этих отчаянных развешивали на ветвях тех самых лесов — как назидание и предостережение о том, что лес, несущий жизнь, с равным успехом может принести и смерть. Адриан не собирался повиснуть на одной из этих ветвей. Он не мог позволить себе этого. У него было ещё слишком много дел.

Поэтому он предпочёл не рисковать и платил за сравнительную безопасность тяжёлым трудом и мучительными проволочками. Теперь он не мёрз днём и даже под вечер, но ночевать под открытым небом или в хлеву стало невозможно. Он по-прежнему держался людных дорог, но трактиры попадались всё реже, и далёкий волчий вой из леса, сквозь который бежал главный путь фьева Вайленте, Адриан порой слышал чаще, чем человеческие голоса.

Именно поэтому ему однажды всё-таки пришлось постучаться в ворота святой обители. Монастыри и храмы были самым распространённым местом стоянки путников, даже более популярным, чем трактиры, но Адриан избегал их. Отчасти потому, что больше не любил богов — теперь они пугали его, ввергали в тоску и смятение, а этих чувств он больше не мог себе позволить. Другой причиной было то, что святые братья и сёстры хотя и давали приют всем страждущим, не взимая платы, однако как бы само собой разумелось, что за это благодарный путник отплатит храму щедрым пожертвованием. Голодранцев вроде Адриана Эвентри в святых обителях редко пускали на порог — брат-привратник обычно просто делал вид, что не слышит, как они стучат в ворота и просят помощи. Не то чтобы Адриан не успел привыкнуть к отказам. Просто он предпочитал ночевать скорее в чистом поле, чем под кровом богов, которые предали и отвергли его семью.

Однако уже не в первый раз ему пришлось поступиться принципами ради выживания. И в один холодный, сырой вечер, когда налетевший с севера ветер без труда пробирался под тулуп и пронизывал до костей, Адриан всё-таки подошёл к воротам монастыря Златокудрого Эоху, что примостился на возвышенности чуть в стороне от дороги, сразу за лесом, благодаря чему был хорошо виден издалека и будто магнитом притягивал к себе и взгляд, и тело. Тело даже особенно — заиндевевшие от холода ноги Адриана сами понесли его туда, и когда он опомнился, было уже поздно — ему отперли калитку.

Порывы ветра швыряли противную влажную морось, что-то среднее между дождём и снегом, и капюшон рясы брата-привратника, отпершего вход, был поднят, а под ним маслено поблескивали близко посаженные добродушные глазки.

— Добрый брат, — начал Адриан, — я…

— Ты умрёшь от холода, усталости, а главное, жажды, если немедля не вступишь под кров святой обители Златокудрого! — воскликнул монах и, радостно хихикнув, взмахнул фонарём, который держал в нетвёрдой руке. От него сильно несло рыбой и хмелем. — Входи, входи!

Не привыкший к такому радушию со стороны незнакомцев, Адриан смущённо переступил порог. Монашек окинул его быстрым рассеянным взглядом и снова махнул фонарём.

— Брат Рерих! У нас ещё один гость. Воистину, весел сегодня господин наш Эоху, весел и радушен! Проводи этого юношу в тепло, накорми и напои… да, главное — напои хорошенько! — строго наказал он и, хихикнув, погрозил пальцем своему собрату, такому же дородному и пьяненькому.

— Ну ещё бы, как же без того, — подхватил брат Рерих, с готовностью схватив Адриана под руку и волоча в сторону здания, весело блестевшего зажжёнными окнами.

Святые служители Эоху Златокудрого были подстать своему богу-повелителю — смешливые балагуры, не дураки поразвлечься и выпить. За это их не любили и презирали служители других богов, особенно Гилас, Гвидре и Дирха, однако простой люд если и не любил этих монахов — монахов вообще невозможно любить, — то по крайней мере симпатизировал им больше, чем любому из их собратьев, и Адриан теперь понял, почему. Его даже не спросили, каких богов он почитает и сколько у него при себе денег — вместо этого брат Рерих осведомился, не откажется ли Адриан от чашки свеженького грога с гвоздикой. Адриан заверил, что не откажется, чем вызвал у брата Рериха полный восторг и расположение.