Роман Комаров - Картограф [СИ]

- Не человечий?

- Густой, звериный. И сам как зверь. Чуть что, с кулаками. Детей не трогал, больше меня. Витя кричал: пусти маму, лез драться. Вера из дома ушла, еле вернули. Я терпела, такая, видно, у меня доля. Выгнать бы, да что люди скажут? Стыдно. А он все пуще. Один раз так избил, что я встать не могла. Как до кровати доползла, не помню. Неделю лежала, Валя хозяйство приняла.

Филя потихоньку начинал понимать Витины чувства. Отца-изувера трудно простить.

- И вот просыпаюсь я как-то ночью, - почти шепотом сказала Варвара Михайловна, - А рядом со мной медведь ворочается. Большущий, когти длинные. Я завизжала, он вскочил и к дверям. Я зову его: Вася, Васенька, вернись. А он ни в какую. Рычит, скалится. Ушел. Больше не видели. Сосед говорит, застрелили его прошлой зимой. По засеке шатался, мужика задрал.

У Фили нестерпимо зачесались чешуйки. Вот, стало быть, куда он катится! Не сегодня-завтра потеряет человеческий облик. Варвара Михайловна молча теребила передник.

- Простите, - молвил Филя. - Я не хотел.

- Что вы! Я сама... Вите тяжко, он отца очень любил. Теперь одни.

- С вашего позволения, пойду спать, - засуетился Филя. - Клонит что-то.

- Конечно, конечно! Вы устали, а я вас тут держу. Чайку не выпьете?

- Нет, спасибо.

Витя бездельничал. Лягушка сидела у него на животе и пучила зоб.

- Охолонул? - спросил Витя.

- Да уж. Без пальто вернулся.

- Так тебе и надо.

- Слушай, у меня и без того был тяжелый день. Я к Гомункулу ездил.

- И? - Витя зевнул и щелкнул легонько лягушку по носу.

- Нет больше Гомункула. Убили.

Витя вскочил.

- Кто? За что?

- Ничего не знаю. В дому кавардак, на полу кровища. Засохла в камень, день прошел, а то и больше. Может, его вообще убили сразу, как мы ушли.

- Думаешь, калмыки? Черт, выследили, сучье племя! Но почему его?

- Не калмыки это. Другой кто-то. Теперь, если что, и податься некуда.

- Не больно-то он нам и помог, - заметил Витя. - За лягушку помнишь, сколько содрал? Чай, надул кого-то, а тот его возьми и кокни.

Филя молча достал ключ и протянул Вите.

- А это еще что?

- Ключ. Я его на пальто выменял. От Гомункула осталось, он хотел нам это передать.

- Нам или тебе?

- Не знаю. Витя, я думаю, это ключ от хижины.

- Хижины?

- Да, от той, что на карте. Видишь, тут маленький кротик нарисован?

Витя задумался.

- Постой-ка, ты разве не просто так, для красоты крота нарисовал?

- Да, но я же в бреду это делал. Без сознания, считай, был. В любом случае, какая разница - сам, не сам. Вот ключ. Он откроет хижину.

- А, ну ладно! - Витя попытался положить ключ в карман, но Филя ловко его выхватил.

- Нет! Он мой. Я за пальто его купил.

- Ах ты сволочь! Продай! Сколько тебе нужно?

- Нисколько. Ты берешь меня с собой и точка. Или я пойду и утоплю этот ключ в колодце, ясно?

Витя выругался.

- Будь по твоему. Завтра утром едем. Собирай манатки.

Филе нечего было собирать, но он сделал вид, что вяжет вещи в узелок.

- Гад ты все-таки, - сказал Витя, помолчав. - Вернемся, выметайся из моего дома. Видеть тебя больше не хочу.

- Договорились, - откликнулся Филя. Теперь ему было все равно. Он спасет Настеньку, а дальше хоть трава не расти. Вместе с ней он выстоит против всего мира. На что ему Витя? Он попрощается с ним с легким сердцем. Пора перевернуть эту скорбную страницу. Перевернуть и забыть.

Когда в доме стихла возня, Филя воззвал к Додону.

«Ты здесь? Я собираюсь в дорогу».

«Собирайся, мне-то что? - проворчал Додон. - Я тебе не папенька, чтоб пасти».

«Мы умрем?»

«Один выживет».

«Я?»

«Ха! - сказал Додон. - Это вопрос не ко мне. На том поле не я распорядитель. Моя вотчина здесь».

«В доме?»

«У тебя в голове, картограф, у тебя в голове».

Филя вздохнул.

«А кто убил Гомункула? - спросил он. - Калмыки?»

«Где им! - усмехнулся Додон. - Жив твой Гомункул, ничего ему не сделалось. Хитрый, быстро сообразил и в тень ушел. А одну пульку пропустил, пропустил, на задницу не скоро сядет».

«Что значит, в тень ушел?»

«Мы все живем в тени и выходим, когда нужны», - загадочно сказал Додон.

«Кто в него стрелял?» - упрямо спросил Филя.

«Хочешь найти и отомстить? За свою шкуру радей. За тобой, голубчик, идет охота. Картографы в дефиците. Одного благодетеля ты умертвил, а их тьмы и тьмы! Нашлись бравые молодчики, пошли пытать Гомункула, где ж это новый картограф вылупился. Подать, дескать, его сюда. Не выдал тебя Гомункул, утек. Скажи ему спасибо».

«Спасибо! - послушно сказал Филя. - Но ведь Гомункул говорил, что его адрес открывается только истинному картографу. Как же его нашли?»

«Так было раньше, пока ты Витязя с собой не притащил. Порвалась нитка, любой мог войти».

«Стало быть, я виноват?»

Додон фыркнул.

«Муки совести? Поздновато. Лучше выбрось это из головы. Завтра тебе на подвиги ратные. Адью!»

Филя вслушивался в темноту. Что за стук? Сердце колотится: ту-тумс, ту-тумс, ту-тумс. Сколько людей из-за него уже пострадало и сколько еще пострадает! Завтра кто-то умрет - или он, или Витя. Жизнь закончилась в Гнильцах, в Бурге началась судьба.

Чухонка

Ему не спалось. Подушка стала горяча с обеих сторон, простынь сбилась в ком. Филя смотрел в потолок и считал невидимых овец, но ему это быстро надоело. Он встал, потихоньку оделся и вышел в сени. Пойти поморозить нос? Пожалуй, это мысль! Малярово замерло до рассвета, никого не удивит одинокий ходок. Нет соглядатаев, путь чист.

Филя снял с крючка старый Витин тулуп. Он беспощадно пах козлятиной и терял клоки шерсти, когда рукав при ходьбе терся о боковину. Филя брел по улице, линяя. Так, должно быть, картограф-медведь Василий Зязин скидывал излишки меха по весне. Терся кудлатой спиной о дуб, царапал зудящую кожу. В какой момент он потерял себя? Почему не остановился, продолжил рисовать до потери облика?

Филе стало тоскливо, и он едва не присоединился к горестному вою собак. А вокруг было так красиво, будто мир и не подозревал, что тут может кто-то страдать. Снег скрипел под ногами, и если бы не серые глыбы домов, звездное небо и мерцающие сугробы слились бы в единое драгоценное полотно. Малярово украсилось светом, как храм, стало шире и выше, и на этом просторе Филя казался себе соринкой, случайно залетевшей в щелку. Может, завтра его уже не будет на этом свете? А звезды останутся. И этот колодец тоже останется. И забор, повалившийся в огород, и рябинка, и Трезор. Вот он влез на будку и оттуда с наслаждением лает. Не любит ночных прохожих. Лай, лай! Гляди, не охрипни!

Интересно, умирать больно? И что потом - Царствие Небесное, пекло, пустота? Переселение души в иное тело? Стать бы беззаботной птицей или муравьем каким. Нет, муравьем не надо - растопчут. У птиц тоже жизнь не сахар: осенью улети, весной прилети, гнездо свей. На яйцах, опять же, надо сидеть - наверняка, скукотища смертная! Кем же тогда? Барсуком, стрекозой, пескариком? Филя перебрал известных ему зверей и пришел к выводу, что лучше податься в неживую природу. Слишком уж тяжела доля живых. Одни едят других, и никому нет радости и спасения.