Елена Хаецкая - Добрые люди и злой пес

Доминик слушал, и по его лицу невозможно было понять, какое впечатление производит на него рассказ Пейре.

А сельчане раздухарились, вспоминая тот день, один из самых ярких в их размеренной жизни, состоящей по преимуществу из тоскливых будней. Нечасто выпадали им такие праздники. И спросили они Доминика:

– А ты можешь ли сделать что-нибудь подобное, чтобы мы поверили тебе?

– Нет, – сказал Доминик. – Ничего подобного я сделать не могу. И потому если вы хотите спасти себя и готовы последовать моему доброму совету, вам придется поверить мне на слово.

Он порылся в своей торбе, которую носил через плечо, и вытащил лоскут пергамента, где были написаны какие-то слова.

– Есть ли среди вас обученные грамоте? – спросил он, впрочем, без особенной надежды.

Один выискался – большая редкость в селении. Доминик подозвал его к себе и передал ему лоскут. Грамотей повертел пергамент в пальцах, пытаясь разобрать слова. Не шибко-то он был грамотный и потому через минуту спросил, на Доминика щурясь:

– А что здесь написано?

– Символ веры, – сказал Доминик. – Читайте его каждый день и спасетесь, а заблуждения свои оставьте.

И – все. Никаких чудес, никаких доказательств. И за спиной – грозная тень Монфора, который языка провансальского не знает, художества трубадурского не ценит. Чужак, северянин, варвар, франк. Мужланам, понятное дело, трубадурское художество было ни к чему, но захватчиков не любит никто, даже мужланы.

Комок липкой грязи полетел в Доминика, шлепнулся у него ног, забрызгав подол.

– Ну вот что, – сказали ему для ясности, – убирайся, ты. Убирайся к своему хозяину, грязный пес.

Доминик смотрел на толпу внимательным взглядом и не трогался с места. Пейре стоял ближе всех к нему – красный от гнева и смущения. Доминик встретился с ним глазами, и Пейре вспыхнул.

– Уходи, – сказал он. – Уходи отсюда, монах.

Доминик пробормотал что-то еле слышно, сошел с порога церковки и ступил на дорогу. На каменистую дорогу, по которой пришел сюда и которая уводила его дальше, прочь от Монферье, на северо-восток, к Тулузе.

Еще несколько комьев земли полетели ему вслед, один размазался по спине. Доминик даже не вздрогнул.

Пейре обтер об одежду вспотевшие ладони и сказал, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Ну вот и все, избавились.

Грамотей сунул ему пергамент с символом веры, оставленный Домиником.

– На, сожги эту дрянь.

Пейре отшатнулся, как от заразы.

– Почему я?

– А кто же? – удивился грамотей. – Ведь это твоя жена привела сюда этого попа. А ты принял его под свой кров и делил с ним хлеб.

Пейре выругался, поклявшись про себя как следует проучить Мартону плеткой, чтобы впредь получше смотрела, кого привечает. Брезгливо взял лоскут и пошел домой. Мартона с покаянным видом потащилась за ним следом – знает баба, чем для нее вся эта история сейчас обернется. Вот только до дома дойдут!..

Но дома Пейре расхотелось Мартону бить. Сказал только:

– Замарались мы с тобой, жена, по самые уши. Перед всей деревней опозорились.

У Мартоны слезы показались, впору взвыть.

– Так кто же знал?.. Ведь не бывает таких католиков, чтобы от наших совершенных не отличить.

– А крест на шее у него?

– Не напоказ он его носил, под одежду крест убежал, я и не видела…

И всхлипнула.

Поглядел на нее Пейре, поглядел – скучно ему сделалось, тягомотно. Что ж теперь – навек этот проклятый монах между ними черной тенью повиснет? Ошиблась баба – так на то она и дура, чтобы ошибаться. Положено ей. И потому буркнул Пейре:

– Брось скорее в очаг эту пакость да и забудем обо всем.

Мартона огонь развела пожарче, дров подложила, а когда разгорелось, сунула в самое пекло пергамент, исписанный пришлецом. Сама же отвернулась и, выбросив неприятную историю из мыслей, взялась стряпать.

И снова был в их доме мир и покой. Потрескивали дрова, булькала на огне похлебка, пахло хлебом. Заваливаясь спать и обхватив Мартону – теплую, толстую, с пушистыми волосами – обеими руками, шепнул ей Пейре:

– А пса-то мы прогнали… хорошо как.

И впрямь – хорошо было. Давно уже скрылся за поворотом дороги пес Доминик, в старом рубище, с пятнами грязи по подолу и между лопаток, и горы сомкнулись за его спиной, так что навсегда исчез он для Монферье. А после настал новый день, и ночь легла между Домиником и Пейре с Мартоной, и ничто больше не тревожило размеренного течения их жизни.

Встав, как обычно, еще затемно, Мартона на ощупь нашла котел, бросила туда замоченные с вечера бобы, прошлепала босиком к очагу. Осторожно разворошила угли, сунула туда, где еще тлело, кусок коры, поправила, чтобы лучше занялось. И вдруг нащупала что-то странное. Холодное, будто не в очаге лежало. Гладкое. Подцепила двумя пальцами, вытащила, поднесла к открытой двери, чтобы разглядеть получше.

Тем временем солнце поднялось еще выше и неожиданно залило торжествующим утренним светом всю долину, заставив засверкать каждую каплю росы на листьях и траве.

– Пейре, Пейре! – закричала Мартона.

Ее муж сонно заворочался в темной духоте дома.

– Что блажишь? – недовольно спросил он.

– Ох, муж… – только и вымолвила Мартона, оседая на пороге и выронив в подол то, что нашла в очаге.

Это был клочок пергамента, на котором был написан символ веры. Он не сгорел.