Оксана Демченко - Сын тумана

Черные неопределенно отмахнулись, не принимая дар прилюдно и не отрицая предложенного: знали щедрость еретика и готовность багряных положить золото в закрома своего ордена. Через силу старший служитель все же кивнул, шипя неразличимо и наверняка хулительно, сплюнул на мостовую. Торопливо свершил знак замкового камня, отвернулся и зашагал прочь, убирая оружие с лязгом, демонстративно.

– Эй, я готов перебраться к вам на покаяние, месяца на три, – крикнул вслед Кортэ, привставая на стременах. – Ибо верую всей душой и плоть умерщвлять готов и свою, и особенно чужую…

– Брат мой, а заткнись ты, ей Богу, – взорвался Иларио, из последних сил сдерживая голос. – Шутник, мать твою…

– У нэрриха нет матери, – улыбнулся Кортэ и хлопнул библиотекаря по плечу. – Но я рад, что тебе полегчало! Постность дала трещину, голос возвращается. Абу, лезь в седло, Иларио уступит. Там ты поерзаешь задом по коже, протертой нестиранной его рясой – и впитаешь нашу веру, с потом конским и человечьим.

– Единодушие у несхожих людей возникает при одном твоем появлении, – вздохнул Абу, сунув под локоть коврик и пристраиваясь шагать возле стремени вороного Сефе. – Заткнись, а?

– Готов молчать, если ты возьмёшься отбалтывать язык. Что там за история с этим вашим и кебшей королем королей и его печатями?

– Вот как развернулось дело, – Абу, заглядывая через конскую холку, привставая на мыски и делаясь окончательно серьезным, осмотрел ларец, украдкой показанный Иларио. – История тебе известна. Три печати, я именовал их «дарами». Три женщины, наследовавшие королю. Мудрая возжелала власти, она вскрыла печать, и кебши лишились родины. Послушная отнесла печать в клан отца, и вода сделалось огнем, а день – ночью. Верная исполнила последний завет покойного, с ней ушли и спаслись те, кто не обернулся, единоверцы из её родного племени… Увы, я знаю лишь сказку, Кортэ. Надежда, сокрытая в ней, как мне мнилось прежде, проста: печать не владеет душой, принадлежащей Богу. Если сказка не так стара, как хотелось бы… – Абу прижался плечом к конскому боку и совсем тихо шепнул в гриву Сефе, зная, что нэрриха разберет: – Я кое-что припас. Правда, упорно искал для иного случая, но все же смог приобрести семь лет назад. Для Оллэ… Не время входить в подробности. Отдай мне одну золотую монету в оплату, и пусть достойный Иларио по этому знаку заберет твою новую собственность. Немедленно, я прошу и настаиваю.

Кортэ сердито хлопнул по кошелю, слегка отощавшему с утра. И промолчал. Монетка блеснула, взлетела высоко. Абу поймал её, поклонился. Добыл из складок халата подвеску сложной формы, протянул Иларио, снова кланяясь и давая служителю возможность принять вещицу через ткань, не касаясь рук еретика. Библиотекарь прошипел нечто греховно-ругательное, нагнулся из седла, выхватил знак – и хлестнул коня свободным концом повода, поднимая на дыбы и разворачивая. Колокольчик суматошно забился, отмечая переход в галоп.

Сын тумана нахохлился в седле, молча слушая удаляющийся звон. Шевельнул повод Сефе, статуей замершего в ожидании распоряжений. Конь вздохнул, словно он делал одолжение, двигаясь к знакомой гостерии ленивым шагом, как последняя кляча. Кортэ и это принял молча, хотя кипение злости под крышкой фальшивого покоя сделалось опасно бурным: недомолвки южанина приводили в бешенство. Состояние Виона пугало, обман кебшей добавлял жара, требовал то ли отмщения, то ли бегства… А пока что рыжий нэрриха ничего не делал и даже не ругался, лишь сопел, свистел сквозь зубы – стравливал раздражение и ехал, отпустив повод. Словно мало бед и сомнений, вдобавок давила тяжесть, непривычно весомая даже для его широких плеч: отвечать за чужую жизнь сложно, Кортэ прежде избегал подобного бремени. Но вот – увяз, по горло увяз…

Позади остался Иларио, рядом шагает Абу, впереди, в гостерии, ждет король, где-то далеко – хотелось бы верить, что вне кольца бед – живут своей жизнью друзья. Все они и отрада души, и тяжкий камень неопределенности, слабости. Если – очередной раз травил себя подозрениями Кортэ, не в силах унять мысли и сосредоточиться на дороге и разговоре с Абу – некто взялся извести нэрриха, то и близких его не пощадит, использует в игре…

Стрела свистнула так коротко, что сын тумана едва успел осознать всю картину: порванное полотнище ленивого ветра, гудение тетивы, расталкивающей духоту чердака, сдавленное дыхание наемника. Кортэ извлек стрелу из воздуха поздно, наконечник успел царапнуть шею Абу. Южанин снова повел себя странно: благодарно кивнул, на лице обозначилось спокойствие, если не торжество.

– Ты, говнюк, ждал покушения и потому в седло не сел, – запоздало определил Кортэ, продолжая всем своим ветром слушать врага. – Как будто трудно сказать словами? Ну хоть надиктовать завещание в мою пользу, а?

– Ты и без моих скудных средств непостижимо богат, – бледно улыбнулся Абу, убирая с лица тонкую ткань и позволяя себе выказать меру слабости, сопровождающей исчерпание угрозы. – Каюсь, не мог решить, почудилось внимание или же я устал и сделался позорно труслив… К тому же я не имею надежных причин полагать покушение адресованным мне, ничтожному. Из дворца в одежде посла вчера вышел иной человек.

– Твари.

Кратко определив отношение к наемнику и его хозяевам, Кортэ прыжком взвился на седло, оттолкнулся и повис, цепляясь пальцами за выступ углового балкона второго яруса. Подтянулся, метнул себя выше, дикой кошкой впился в водосток и пополз по крыше, рыча и не сдерживая злости. Следующим движением он канул в тень дворика, миновал его и с разбега взлетел на новую стену. Присел, трогая пальцами старую черепицу, слушая ветер и ощущая себя охотником и гончей стразу – такое дано лишь озверевшему, доведенному до бешенства нэрриха…

Наемник крался по узкой улочке, старательно сдерживая сбитое, испуганное дыхание и по мере сил прижимаясь к стене: пробовал спрятаться даже от ветра. Знал, кто был рядом с целью, кто поймал стрелу. Знал – но всё же выстрелил! Кортэ сузил веки и метнулся в щель извилистого переулка, соединяющего две улицы – узкого, пахнущего гнилью и испражнениями. Сколько бы король ни возглашал запрет мочиться и тем более справлять большую нужду помимо особых мест, устроенных для этого, сколько бы ни сберегал лучшее наследство еретиков-южан – чистоту города – растущая Атэрра демонстративно поддерживала запреты и негласно нарушала их, все более зарастая грязью… Пока что вонь не достигла главных улиц, отравляя лишь дыхание портового, речного ветра. Помогала сухость жаркого сезона, неполезная землепашцам, ненавистная горожанам, сходящим с ума в прокаленном каменном мешке – но способная спасти город от гнили и мерзости вернее указов короны. Увы, Башня не полагала чистоту тела, одеяния и дома высшей добродетелью. Не находила она греха и в нарушении чистоты, упорно втолковывая чадам божьим устами своих служителей и даже маджестика: лишь душу следует очищать, а плоть подлежит умерщвлению, она мерзостна и вонь ей присуща исконно, нет в том порока.