Р. Бэккер - Тьма прежних времен

Удар рукояти о ладонь послужил толчком, от которого место обрушилось, вновь превратившись в мальчика. Бледная вонь собственного тела. Дыхание, звук, беспорядочные мысли.

«Я был легионом…»

Краем глаза он видел угол солнца, поднимающийся над горой. Он был словно пьян от усталости. Теперь, когда он отходил после транса, ему казалось, будто он не слышит ничего, кроме поскрипывания и свиста ветвей, что гнутся и качаются на ветру, влекомые листьями, подобными миллионам парусов размером не больше его ладошки. Всюду есть причины, но в ряду бесчисленных мелких событий они размыты и бесполезны.

«Теперь я понимаю».

— Вы хотите меня проверить, — сказал наконец Найюр. — Хотите разгадать загадку сердца скюльвенда. Но вы судите о моем сердце по своим собственным! Вы видите перед собой униженного человека, Ксуннурита. Этот человек связан со мною узами крови. «Ах, какое это оскорбление! — говорите вы. — Должно быть, его сердце жаждет мести! Не может не жаждать мести!» Но вы так говорите оттого, что ваши сердца непременно возжаждали бы мести. Однако мое сердце не такое, как ваши. Потому-то оно и загадка для вас. Народ не стыдится имени Ксуннурита! Этого имени просто нет больше. Тот, кто больше не скачет вместе с нами, — уже не мы. Он — иной. Однако вы, путающие свои сердца и мое сердце, вы видите просто двух скюльвендов, одного — сломленного, другого — стоящего прямо. И вы думаете, будто он по-прежнему имеет какое-то отношение ко мне. Вы думаете, будто его падение — все равно что мое собственное, и будто я стану мстить за это. Конфас хочет, чтобы вы думали именно так. Зачем бы еще было приводить сюда Ксуннурита? Есть ли лучший способ опозорить сильного человека, чем сделать его двойником человека слабого? Быть может, вам стоит проверить скорее сердца нансурцев.

— Но наше сердце — сердце айнрити, — резко ответил Конфас. — Оно и так уже известно.

— Да уж, известно! — яростно заметил Саубон. — Оно только и мечтает, как бы отнять Священную войну у Бога и сделать ее своей собственностью!

— Нет! — выпалил Конфас. — Мое сердце стремится спасти Священную войну для Бога. Спасти ее от этого мерзейшего пса, а вас — от вашего неразумия. Скюльвенды — это чума!

— Как и Багряные Шпили? — отпарировал Саубон, надвигаясь на Конфаса. — Может, и от них еще прикажешь отказаться?

— Багряные Шпили — другое дело! — отрезал Конфас. — Багряные Шпили Людям Бивня необходимы… Без них нас погубят кишаурим.

Саубон остановился в нескольких шагах от главнокомандующего. Он выглядел поджарым и хищным, точно волк.

— Этот скюльвенд айнрити тоже необходим. Ты ведь сам это сказал, Конфас. Нам нужно спасение от нашего неразумия на поле битвы.

— Это сказал тебе не я, глупец! Это сказали Кальмемунис и твой родич Тарщилка, погибшие на равнине Менгедда.

— Кальмемунис! — презрительно бросил Саубон. — Тарщилка! Сброд, потащившийся на войну в сопровождении сброда!

— Скажи мне, Конфас, — вмешался Пройас, — разве не было заранее ясно, что Кальмемунис обречен? А если так, зачем же император снабдил его провизией?

— Это все к делу не относится! — вскричал Конфас.

«Он лжет, — понял Келлхус. — Они знали, что Священное воинство простецов будет разгромлено. Они хотели, чтобы оно было разгромлено…» И внезапно Келлхус осознал, что исход этого спора на самом деле чрезвычайно важен для его миссии. Икуреи пожертвовали целым войском ради того, чтобы взять Священную войну в свои руки. Какую еще катастрофу они подстроят, обнаружив, что дело не выгорело?

— Весь вопрос в том, — с жаром продолжал Конфас, — можно ли положиться на скюльвенда, который собирается вести вас против кианцев!

— Нет, вопрос отнюдь не в этом, — возразил Пройас. — Вопрос в том, кому мы можем доверять больше, скюльвенду или тебе.

— Да как вообще можно задаваться подобным вопросом! — возопил Конфас. — Доверять скюльвенду больше, чем мне? Да вы совсем с ума сошли!

И он хрипло расхохотался.

— С ума сошли не мы, Конфас, — проскрежетал Саубон, — а ты и твой дядюшка. Если бы не ваши сраные предсказания грядущих катастроф да не ваш трижды проклятый договор, обо всем этом речи бы вообще не было!

— Но ведь вы идете отвоевывать нашу землю! Каждая равнина, каждый холмик на ней орошены кровью наших предков! И вы отказываете нам в том, что принадлежит нам по праву?

— Эта земля — Божья земля, Икурей, — отрезал Пройас. — Это родина Последнего Пророка. Или ты ставишь жалкие анналы нансурцев выше Трактата? Выше нашего Господа, Айнри Сейена?

Конфас заговорил не сразу, прежде тщательно взвесил свой ответ. Келлхус понял, что стоит трижды подумать, прежде чем ввязываться в спор о благочестии с Нерсеем Пройасом.

— А кто такой ты, Пройас, чтобы спрашивать об этом? — отпарировал Конфас, снова взяв себя в руки. — А? Ты, который готов поставить язычника — и не какого-нибудь, а скюльвенда — выше Сейена?

— Все мы орудия в руке Божией, Икурей. Даже язычник — и не какой-нибудь, а скюльвенд — может стать орудием, если такова воля Господа.

— Что же мы тогда, станем угадывать волю Господа? А, Пройас?

— Это, Икурей, дело Майтанета.

И Пройас обернулся к Готиану, который все это время внимательно следил за перепалкой.

— Что говорит Майтанет, Готиан? Скажи нам. Что говорит наш шрайя?

Великий магистр крепко сжимал в руках коробочку из слоновой кости. Все знали, что у него есть ответ. Лицо великого магистра было неуверенным. «Он не может решиться. Он презирает императора, не доверяет ему, но боится, что решение, предложенное Пройасом, чересчур радикально». Келлхус понял, что очень скоро ему придется вмешаться.

— Я бы спросил у скюльвенда, — ответил Готиан, прокашлявшись, — зачем он явился сюда.

Найюр пристально посмотрел на шрайского рыцаря, на Бивень, вышитый золотом на груди его белого одеяния.

«Слова в тебе, скюльвенд! Произнеси их».

— Я пришел ради грядущей войны, — ответил наконец Найюр.

— Но скюльвенды так не поступают! — возразил Готиан. Его охватывали подозрения, но надежда не давала им воли. — Скюльвенды не бывают наемниками. По крайней мере, я о таком никогда не слышал.

— Я не продаю себя, если ты это имеешь в виду. Народ вообще никогда и ничего не продает. Если нам что-то нужно, мы это захватываем.

— Вот-вот! Он и нас хочет захватить! — перебил Конфас.

— Дайте этому человеку высказаться! — воскликнул Готьелк, утратив наконец терпение.

— После Кийута, — продолжал Найюр, — утемоты были уничтожены. Степь не такая, как вам кажется. Народ воюет всегда, если не со шранками, нансурцами или кианцами, то друг с другом. Наши пастбища захвачены нашими стародавними соперниками. Наши стада вырезаны. Наши стойбища сожжены. Я больше ничему не вождь.