Ольга Михайлова - Желания боги услышали гибельные...

Приехав, Винченцо понадеялся, что кроме обещанного фортепианного трио, донна Мария их ничем не утомит. Вообще-то Джустиниани любил музыку, но сейчас был изнурён сверх меры, и даже писк комара болезненно резал ему по нервам, и потому шопеновское Скерцо нервировало, а гайдновские Вариации утомили.

Его мрачность была замечена гостями, коих, кстати, было совсем немного. Винченцо сторонились, но не демонстративно, а с некоторым тщательно скрываемым испугом. Кланялись же так низко, словно он был наследным принцем королевского дома. Джустиниани опустился в кресло в дальнем конце залы, откуда музыка была почти не слышна, и некоторое время просто сидел в бездумном молчании. «Пока ты подлинно для этих людей стал молотом…», пронеслись в памяти слова отца Джулио. «Ты можешь это понести…» вспомнилось услышанное в неизвестной церкви, и Винченцо вздохнул.

Нужно успокоиться и перестать нервничать.

К нему подсел Карло Тентуччи, Джустиниани через силу улыбнулся ему, на лице Карло его взгляд отдыхал. Банкир заметил его состояние, беседой не утомил, лишь бросил пару слов о Пинелло-Лючиани. Тот пришёл в себя, уже гулял возле своего дома. Винченцо кивнул, едва ли расслышав. Потом, словно проснувшись, спросил, не видел ли Тентуччи Рокальмуто и был ли он на похоронах Ипполиты Массерано? Его это не очень интересовало, но тихий тенор Тентуччи успокаивал.

— Рокальмуто был в горячке, но поднялся, вчера его видели у Пинелло-Лючиани, они сидели на скамье у дома мессира Андреа. Я с ними стараюсь не говорить… без лишней надобности, — извиняющимся тоном пробормотал банкир. — Но Пинелло-Лючиани упорно твердит, что стал жертвой вашего колдовства. Я сказал, что это вздор, но все они словно помешались. Упорно видят в вас колдуна.

Джустиниани помрачнел, хоть и без того был угрюм. Тентуччи же продолжал.

— На похоронах Массерано её супруг был безутешен. Все, кто знали об изменах Ипполиты, а о них знали все, отводили глаза. И смешно, и стыдно. Почему в таких случаях всегда чувствуешь себя виноватым? — задумчиво проговорил Тентуччи.

— И смешно, и стыдно, и страшно, Карло, — тихо ответил Джустиниани, почти не задумываясь о сказанном. — Эта ведьма за три часа до смерти приезжала ко мне как к колдуну и наследнику дядюшки, — просила посодействовать ей в убийстве мужа… — Джустиниани вздрогнул, прикусил язык и опомнился. Болтливый идиот!

Тентуччи несколько секунд молчал, потом потёр рукой вспотевший лоб.

— Вы серьёзно? Почему сразу не сказали? Впрочем, я понимаю, доверять вы мне не обязаны, — в голосе его сквозили горечь и боль.

Джустиниани, подлинно коря себя за дурную словоохотливость, устыдился.

— Простите меня, Карло, и просто подумайте, каково мне слышать такие предложения. Не сердитесь. — Винченцо накрыл руку финансиста ладонью и слегка сжал её. — Поверьте, я считаю вас своим единственным другом, Карло. — Джустиниани было больно видеть обиду этого человека, который был ему, кажется, предан, и он сказал больше, чем чувствовал на самом деле.

Винченцо порадовался, заметив, что лицо Тентуччи чуть просветлело.

— Вот уж не знал, что ты меломан, Винченцо, — голос Энрико Бьянко неожиданно прозвучал совсем рядом, за плечом Джустиниани. Тот резко обернулся, бросив на подслушивавшего тяжёлый взгляд. Ещё одно отродье сатаны. Но ответить Винченцо не успел — Бьянко уже отошёл, приветствуя хозяйку.

Неожиданно музыканты заиграли Вечернюю серенаду Шуберта, и Джустиниани замер. Он любил эту вещь, для него воплощающую высшую гармонию сфер. Он встал, подошёл ближе. В галерее, среди бюстов Цезарей, матовые лампы струили ровный, не слишком сильный свет. Обилие цветущих растений напоминало оранжерею. Музыкальные волны разливались в теплом воздухе под выгнутыми гулкими сводами. Тут Винченцо заметил Джованну.

Она стояла в портале совсем одна, опираясь на перила лестницы с видимым усилием, её глаза под бескровным лбом казались огромными. От крайней бледности все черты приобрели удивительную утончённость, отражение высшей идеальности, которая даже в самых плоских умах пробуждает смущение и беспокойство. Девушка была грустна, длинный шлейф сообщал ей царственную грацию. Джустиниани замер, но нежная мелодия струилась в нём, и он вдруг всей душой запечатлел в памяти эти звуки, эту внезапную горечь сердца при виде её поникшей головки, запомнил смарагдовый блеск лежащей на плитах ткани, малейшую складку, оттенявшую это высшее мгновение.

Холодный и невозмутимый, Винченцо едва не застонал, узнав это начинающееся мгновение вечности, первый проблеск опьяняющей любви.

Господи, почему она?

Джованна вдруг подняла голову, и глаза их встретились. Он безмолвно смотрел на неё, стоящую в отдалении, и был готов к тому, что она отвернётся, понимая, что это движение причинит ему боль. Она не отвернулась, но чуть улыбнулась ему, наполнив его душу какою-то невыразимой отрадой, сладкой и болезненной. Винченцо хотел было подойти, но словно окаменел, музыка смолкла, мажордом уже приглашал гостей на ужин, и донна Леркари потянула Джованну за собой в столовую.

За столом Винченцо почти ничего не ел, был странно рассеян и молчалив. В этот день у донны Леркари, кроме Бьянко, не было ни одного неприятного ему лица, разговор за столом касался музыки и не нервировал. Все говорили одновременно. Это был какой-то тихий хор, похожий на шум прибоя, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий женский смех. После ужина Джустиниани заметил, что Джованна бросила взгляд за окно и, подойдя, спросил, не отвезти ли её? Она кивнула, сказав, что хочет домой, и эта простая фраза неожиданно согрела Джустиниани.

Винченцо порадовало, что она назвала его дом своим.

В карете они остались наедине. Джованна по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чём не спрашивала. Он иногда бросал на неё взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утончённо хороша, но это не волновало его. Что же случилось?

Опять дьявол подшутил над ним?

Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть Винченцо и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за внешней красотой циничный и холодный расчёт, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность. «Бог есть Любовь…» Эта фраза тогда перевернулась в его душе. «Любовь есть Бог», Он, и только Он один не предаст. И эти годы, годы труда и любви к Богу, наполнили его разумом и счастьем.

Теперь Винченцо неожиданно для самого себя походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Гвидо и о многотысячном наследстве. Кончалось его простое и немудрёное счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своём холодном, почти монашеском покое.