Вера Камша - Кровь Заката

– А как же иначе, – поднял брови Шарло, – я исполнил свой долг. Генеральные Штаты назначили меня регентом на то время, пока король находился в помраченном состоянии. Сегодня он во всеуслышанье объявил, что кошки ему приснились, что он человек и король Арции, а не хомяк. Разумеется, я не мог об этом умолчать на Совете нобилей. И, в конце концов, что это меняет? Я по-прежнему буду делать то, что должен.

– Если вам это позволят.

– Штаты согласятся, а нобили уже согласны. Пьер подпишет любой указ, если ему объяснить, зачем это требуется.

– Объяснить, – барон неприличным образом прыснул, – да скорее Жоресу Изье можно объяснить восемьдесят девять позиций Великого Наслаждения, ведомых хаонцам… Пьер подпишет все, что ему подсунут, а потому позвольте совет. Не уезжайте из Мунта и не оставляйте короля одного, раз уж вам так нравится его общество.

– Но это невозможно. Мы с Раулем должны быть в Адане. А я не могу показывать морякам ТАКОГО короля.

– Иногда, Тагэре, у вас бывают моменты просветления. Если вы понимаете, что Пьер «такой», какого Проклятого вы объявили его дееспособным?! Он же слабоумный, кем бы он себя ни считал.

– Вы правы, барон, и не правы одновременно. Его объявили невменяемым из-за этих фантомных кошек. Он признал, что это был сон, значит, его нужно либо признать вообще слабоумным, либо восстановить в правах.

– Золотые слова, – вздохнул Обен, – Генеральные Штаты можно собрать не раньше осени. Нужно поговорить с Евгением и габладором [82]. С этой свистопляской нужно покончить раз и навсегда.

– Я собирался завтра выехать.

– Значит, не поедете. Вы хоть понимаете, что поставлено на карту? Сдается, что нет!

2864 год от В.И.

Вечер 28-го дня месяца Лебедя.

Арция. Мунт

Пожилой, но все еще красивый менестрель отложил гитару и с шутливой галантностью поклонился хозяину таверны, поставившему перед ним вино и сыр. Мэтр Тома высоко ценил мастерство своего гостя и ничего не имел против того, чтобы навеки приютить его под крышей «Щедрого нобиля» в благодарность за песни. Анн был благодарен, но никак не мог навсегда распрощаться со своими странствиями, хотя всякий раз заверял трактирщика, что на старости лет с радостью примет его замечательное предложение. Старость, однако, никак не могла угнаться за шустрым певцом. Анн исчезал и появлялся, всякий раз привозя с собой новые песни. Дарнийские баллады о морском скитальце, от которых по спине бежали мурашки, страстные любовные серенады мирийцев, родившихся с солнцем в крови, томные ифранские, мрачноватые эскотские, разгульные оргондские песни – все, к чему прикасался менестрель, словно бы обретало новое рождение. Анн был находкой для любого трактира или корчмы, но он хранил верность «Щедрому нобилю», в котором его некогда приветили.

На этот раз певец порадовал собравшихся бархатными фронтерскими напевами, потом бережно убрал гитару в видавший виды чехол и принялся за трапезу. Завсегдатаи «Щедрого нобиля» знали, что заставить Анна петь тогда, когда он не хочет, невозможно, и постепенно вернулись к своим делам и разговорам. Сначала бард поглощал свой обед в сосредоточенном одиночестве, потом к нему подсел человек средних лет в запачканной красками блузе. Художник и менестрель всегда найдут, о чем поговорить, хотя разговор именно этих двоих многим показался бы странным, если не безумным. Впрочем, их никто не слушал, незачем было.

– Что случилось? – Безмятежное лицо Анна совершенно не сочеталось ни с его словами, ни с тоном, которым они были произнесены.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – художник задумчиво уставился на свои руки, измазанные золотистой краской, – я не чувствую никакой магии, никакого зла, и вместе с тем ощущение, словно на моей спине лежит гора. Никогда с таким не сталкивался.

– Совсем не понимаешь, в чем дело?

– Совсем.

– Но хотя бы в чем причина? В людях, в поступках, в самом Замке?

– Люди там, сам понимаешь, обретаются не простые, но это люди. Со времен Куи они не слишком изменились, разве что стали еще хитрее. Замок… С этим сложнее. Он построен чуть ли не до Амброзия [83]. Потом его несколько раз перестраивали. Камень, штукатурка, дерево – все несет на себе следы человеческих рук. Все, кроме этих пресловутых фресок.

– Ты хочешь сказать, что их создали при помощи магии?

– Я хочу сказать, что их вообще не создавали. Они просто появились, и все.

– «Отражение песни»?

– Не совсем, хотя принцип, похоже, тот же. Однако они не принадлежат Тарре. Стены, потолки, полы принадлежат, а они – нет. Кстати, замазали их с применением магии, и не слабой. Сколько лет продержалось!

– А то, что они открылись именно сейчас, случайность или же нет?

– Не знаю, – художник все не мог отвести взгляда от своих длинных пальцев, – я готов поклясться, что епископ именно тот, за кого он себя выдает, а остальная братия тем более. Ни Кристалл, ни наши артефакты не показывают ничего. Даже обычной в любом месте ерунды. Вообще ничего, а это значит…

– …что концы спрятаны так умело, что даже ты не можешь их найти. Если только мы не столкнулись с совершенно не понятной нам силой. Кстати, что мы знаем об этом так называемом Творце, кроме того, что написано в Книге Книг?

– Как можно знать о том, чего никогда не было? Когда ушли Светозарные, в душах стало пусто, вот люди и выдумали такого бога, который был им понятен. Ты об этом с нашим философом поговори. Он тебе много чего расскажет.

– Поговорю, все равно Корбута мне не миновать. А насчет Церкви Единой и Единственной… Раньше я об этом не задумывался, но уж больно быстро она подчинила всю Тарру.

– Не всю. Хаонцы, атэвы и гоблины до сих пор сами по себе.

– Но Арция-то сдалась сразу. И потом, ты же говоришь, что этот храм никто не строил.

– Храм-то как раз строили, но не расписывали.

– Ты-то сам ничего не чувствуешь, когда рисуешь?

– Чувствую. Огромное желание удрать подальше и еще большее – обрушить потолки. Будь это дерево, а не камень, я бы так и поступил. От этой тяжелой пустоты страшно становится.

– Хотел бы я знать, – раздельно проговорил бард, – такое место в Арции только одно или еще где-то есть? В той же Кантиске. И еще… Ты уверен, что эти фрески ровесники стен?

– Ты полагаешь?

– Я ничего не полагаю. Если все это старо как мир, то и пусть его, а если нет? Тебе много еще осталось?

– Начать и кончить. – Живописец улыбнулся. – Я едва ли двадцатую часть сделал… Быстрее не могу, да еще епископ все время над душой стоит. И Кристаллы там у каждого третьего. Так что рисую, как положено…

– Тебя не торопят? Помощников не навязывают?

– Нет. Илларион знает толк в живописи. Он готов ждать. Мне кажется, он одержим этим храмом. Умей он рисовать, он бы туда вообще никого бы не пустил, сам бы делал… Не знаю, может, епископ безумен, хотя по виду и не скажешь, но я боюсь и его, и храма, и даже того, что делаю сам.