Таня Фрей - Хранители. Единственная (СИ)

– Что теперь будет? – спросила Фролова, смотря в пол.

– Встанем на ноги, – твёрдо сказала Глаголева. – Выкарабкаемся. Все, кто сегодня был увезён в больницу, имеют шанс прийти сюда и вступить в наши ряды. Если только будут держать язык за зубами.

Алина невесело усмехнулась своим последним словам. Всё-таки сегодняшний бунт им дорого обошёлся.

– А получится разве? – засомневалась Маргарита, убирая с лица рыжую прядь своих волос.

– Обязано, – только и ответила Алина и снова подорвалась с места, на сей раз подойдя к окну. Посмотрела наружу.

Дух захватывало.

А ещё она вспоминала, как точно так же пару часов назад ожидала что-то страшное. И дождалась. Хоть и не хотела.

А жизнь выставляла свои собственные условия, с которыми приходилось считаться. Словно счёт в ресторане. Да ещё и чаевых просила.

На самом деле, мало чего удивительного было в этом бунте. Рано или поздно он должен был случиться. Недаром же в Нью-Йорке семнадцать лет тому назад люди в итоге не выдержали, да и… Москва в этом смысле мало чем отличалась. Масштабом действия разве что только. Он был гораздо мельче.

Хранилища располагались в Нью-Йорке. А здесь по большей части – разработки сектора С, которые нужно было беречь как зеницу ока. Или ещё бережнее.

Алина понимала это. Она работала с этим материалом каждый день и переживала за него почти так же, как Рита беспокоилась за свою дочку. Потому что Глаголева принимала непосредственное участие в создании всего нового. И погубить всё это она не могла позволить.

А ведь Богомолову это и нужно было. Погубить. Это же церкви противоречит. Вере православной.

Но в этом его убеждения попросту доходили до абсурда, считала Глаголева. И она не видела ни единой причины привязывать религию к этим делам.

Навязать что-то – не проблема. Проблема заключается в необходимости подтверждений всего того, что навязывают.

Через пару минут Алексей вышел из кабинета.

– Власти уведомлены, – сообщил он. – Над подозрительными сообществами в социальных сетях уже взят контроль.

– А такие разве есть? – изумилась Рита и тут же пояснила: – Ну, связанные с… с вот этим всем.

– Есть, – кивнув, ответил Князев. – Только людей там немного. А записей немало. Сейчас это всё блокируют и удаляют информацию.

– Надо проверить участников было, прежде чем блокировать, – заметила Глаголева. – Потому что вряд ли все они были сегодня здесь. Остались те, кому не стёрли память. Кто всё ещё помнит о случившемся. Я уверена в этом.

Маргарита и Алексей взглянули на коллегу. А та и виду не подала, что блефует.

Она знала, что говорила правду. Потому что чувствовала: так всё в итоге и окажется.

Просто уже может быть слишком поздно.

Утром Николас Миллс проснулся необычайно разозлённым. Так показалось его сыну. А может, он и не спал вовсе. Во всяком случае, настроение у него было огненное, правда, совсем не в хорошем смысле, а наоборот. Его просто распирало от какой-то лютой ненависти, готовой вылиться во всеобъемлющую.

Маркус спросил у матери, когда они столкнулись в коридоре, одним лишь взглядом: что произошло? А та лишь едва заметно повела плечами, мол, и сама понятия не имела никакого. Что было довольно странно, ведь она-то должна была быть в курсе того, что происходило с её мужем.

И Маркусу казалось, что она и была. Просто отец мог ей пригрозить. Он же так любил всем угрожать и упиваться своей не пойми откуда появившейся властью.

Вчерашний день прошёл как в тумане. Потому что он был чересчур однообразен и ничем не выделялся среди остальных. Вернее, выделялся, конечно. Своей безликостью.

Он даже так и не вышел на связь с Сандрой. И она даже не вышла на связь с ним.

День будто валялся где-то на дне глубокого колодца, и до этого дна не доставала ни одна верёвка, ни одно ведро. Где-то там, вдали от чужих глаз этот день и покоился.

За завтраком Маркус намазывал хлеб маслом, пока отец деловито листал газету, а мать возилась с кофеваркой, которая за старостью лет не уставала кормить сюрпризами своих хозяев. Наконец мистер Миллс отвлёкся от своего занятия, уже успевшего стать ежедневным утренним ритуалом, и посмотрел на сына.

– Сандра, – проговорил он, обхватив пальцами ручку своей чашки. – Это та, с музыки, верно?

Маркус коротко кивнул. Вслух ему это подтверждать было незачем.

– И как долго…

– Тебя это действительно интересует? – не сдержавшись, спросил сын, отложив в сторону бутерброд. – Серьёзно? Вообще не интересоваться моей жизнью, а тут вдруг – бац! – и начать навёрстывать упущенное? Забавно.

Маркус сделал глоток какао и посмотрел в окно. День обещал быть ясным.

Мать села за стол, отпивая свой только что сваренный кофе. Впервые за долгое время это действительно был кофе, а не горькая муть, примерившая на себя столь громкое название.

– Нет, Маркус, ты прав: незачем мне этим интересоваться, – согласился отец, глядя в свою чашку. – Просто вдруг я знаю больше, чем ты?

Младший Миллс нахмурился при этих словах.

– О чём ты говоришь? – спросил он. Какое-то неприятное чувство поселилось внутри и закололо, словно намекая на то, что вряд ли предстоящие речи отца ему понравятся. У них на это словно и шанса никакого не было.

Мистер Миллс невесело ухмыльнулся. Вернее, даже как-то коварно.

Со знанием дела.

– О том, мой милый мальчик, что ты и Сандра – вы знали друг друга с детства.

Маркус вздрогнул.

С детства? Он и Сандра? Это невероятно. Он же помнит своё детство. И никакой Сандры там не было.

Он засмеялся.

– Хорошая шутка, пап, просто замечательная! – заметил он, вытянув большой палец левой руки вверх. – Упомяни на своей предвыборной кампании, к тебе сразу народ потянется. Тут же! Гарантирую.

Но Николас не выглядел так, будто его слова были шуткой.

Он выглядел так, словно говорил суровую правду.

– Не веришь? – тихо поинтересовался он.

Маркус не верил. Не хотел верить в то, чему не видел вещественных доказательств.

И тогда мистер Миллс вскочил с места, от чего его жена чуть на месте не подпрыгнула. И вышел в коридор.

– Иди за мной! – громко приказал он Маркусу. Тот нехотя встал и поплёлся за ним.

Уже на подходе в его комнату отец грубо схватил сына за плечо и затолкнул внутрь. Подвёл к шкафу. Распахнул дверцу и вытащил оттуда фотографию.

Фотографию Филипа Миллса.

– Неужели ты не помнишь, а? Не помнишь?! – закричал Николас, размахивая фотоснимком перед лицом Маркуса. Тот отчаянно пытался сообразить, что к чему.

– Не помню, – признался он.

Тогда отец распахнул нижний ящик шкафа и вытащил оттуда шахматную доску. Раскрыл, высыпал на пол фигуры.

– Это ты тоже не помнишь, правда? – взревел он, пнув ногой белые пешки. Маркус осторожно помотал головой.