Александр Гребенкин - Люди как птицы

— Максим чистый и честный человек, — чётко произнесла я.

— Какая наивность! А взять его искусство… Это же проповедь буржуазных идей!

— Почему?

— Например, изображение богини Геры. Это же… проповедь язычества!

— Но это же абсурд! — громко сказала я. — Древнегреческая религия — часть мировой культуры!

— Не забывайтесь!

Воцарилась тишина.

Хвостов вытер платком лоб.

В это время зазвонил один из телефонов.

— Да, да… Конечно… — кратко сказал в трубку Хвостов, положил её и поднял тяжёлый взгляд на меня.

— Вина Ковалевича доказана неопровержимыми уликами. Есть и показания его коллег.

— Каких коллег?

— Не имеет значения. Кроме того, он сам уже признал свою вину…

— Под вашим давлением… признаешь всё что угодно. Вы — мерзавец и негодяй! — в исступлении закричала я.

— Но, но не забывайтесь! Я знаю…

Глаза Хвостова лихорадочно заблестели.

— Вы его так защищаете, потому что вы его сообщница. У нас появились данные…

— Никаких данных против меня у вас нет…

— Ошибаетесь… Вы не выйдите отсюда…

— Я свободный человек и пойду куда хочу, — крикнула я и встала.

— Нет! Уведомляю вас, Метаксас Гера Леонидовна, что вы задержаны.

— На каком основании?

— Вы подозреваетесь в пособничестве шпиону и «врагу народа».

Хвостов нажал на кнопку, и дверь отворилась.

***

Сквозь окно, разделённое на квадраты железной решёткой, просачивается винно-красный закат. Я лежу на жёстких нарах, придавленная тяжестью хмурых и серых стен. Сна нет — чувства обострены. Лязг дверей, шаги в коридоре отчётливо слышны, отдаются болью где-то внутри меня…

Ночь заполняет все углы, она кажется чёрной бездной, в которую проваливаешься безвозвратно. Я словно падаю в угольную яму, полностью лишённая сил.

Вдруг меня заставляет зажмуриться слепящий белый свет. Боль пронзает тело, в ушах застывает дьявольский крик «подъём!»

Сквозь чёрные коридоры меня, обессиленную, ведут к железным дверям.

В один миг на моих глазах оказалась повязка, закрывшая весь мир.

Запах ночи пронзает всё моё существо — пахнет прибитыми дождём листьями, железом, оружейным маслом и бензином.

Меня заталкивают в машину, и, качнувшись, мы отчаливаем в неизвестность.

Кашель, запах табака и сопение моих стражников — вот что сопровождает меня во время поездки.

Вот машина, тяжело задрожав, замерла. Открылась железная дверца, меня ведут по двору, пахнущему усохшими цветами и землёй.

Проводят по каким-то длинным коридорам — гремят железные, а затем и более мягкие, вероятно, деревянные двери. Запах здесь другой, совсем не тюремный, чувствуется цивильное помещение.

Когда наконец-то повязку было разрешено снять, я увидела большую комнату с секретаршей за пишущей машинкой. За окнами, мигая, лилась ночь.

Рядом стояла другая женщина с суровым и строгим лицом. У неё глаза были рыбьи — навыкате. Она кивнула двум крепким конвоирам, и те удалились.

— Ступайте за мной, — велела она, и я пошла за ней, готовая к новым испытаниям. Страх и волнение прибавили мне сил, но говорить, спрашивать о чём-то, у меня не было мочи.

В помещении вспыхнул яркий свет. Комната имела вид гостиной. Яркие красные стены удачно сочетались с белым потолком и дверями. Интерьер комнаты излучал элегантность и утонченность: вверху — хрустальная люстра, слева большой серый шкаф, справа — такой же столик и уютные бордовые диванчики, на которых так хотелось прилечь. На стенах — картины, позволяющие оживить атмосферу и придать дизайну гармонию.

Моя сопровождающая открыла шкаф.

— Вы должны переодеться. Ваше платье измято и запылено. Мы приготовили для вас другое. Надеюсь, подойдёт. Берите его вместе с плечиками.

Я решила не задавать лишних вопросов, да и сама давно подумывала о приведении себя в порядок.

Самое большое облегчение мне принёс душ. Одетая в новое, я покорно шла слабеющими ногами за моей цербершей.

Мы вернулись в комнату с секретаршей.

Спустя минут десять дверь, обитая кожей, отворилась, и меня жестом пригласили в кабинет очевидно какого-то крупного начальника.

Большая комната тонула в полумраке, создавая чувство тайного страха и некоей беспомощности.

Поначалу я никого не увидела, поскольку свет падал так, чтобы освещённым был посетитель. Лицо же начальника скрывала тень.

— Подходите ближе и присаживайтесь, — прозвучал голос, в котором чувствовалось сдержанное приказание.

Я покорно, словно под гипнозом, уселась в кресло. Мне казалось, что напротив никого не было. Но вот от стены отделилась тень. Свет лампы в зелёном абажуре мягко обволакивал часть лика хозяина кабинета.

— Извините, Гера Леонидовна, что мы потревожили вас ночью, но, таковы обстоятельства. Кроме того, ночь существует для того, чтобы сказать то, что не сможешь повторить утром. Лучшие мысли приходят ночью.

— Ночью люди снимают маски дня, — произнесла я чуть иронично.

— Ночь наполнена тайной и магией темноты. И эту магию не стоит разрушать, — таков был ответ неизвестного.

— Вы вызвали меня, чтобы похвастаться своим знанием афоризмов?

— Вовсе нет. Просто, чтобы поговорить. Необходимо обсудить многое, важное для нас обоих.

— Серьёзный разговор может быть только на равных. А мы с вами изначально в неравном положении. Вы хозяин этого кабинета, я же лишь пленница.

— Но всё это лишь временно. И не это сейчас главное…, - нетерпеливо сказал хозяин кабинета.

— А что же вы считаете главным? Мне важно получить ответ на мучительный для меня вопрос: почему власть, декларирующая свободу и всестороннее развитие граждан нашей страны, так унизила меня? Отчего меня силой оторвали от моих любимых занятий, подвергли унизительным допросам и заключению?

— О, ну что для вас какие-то там временные трудности, утрата воли и свободы? Это лишь закалка духа! Как сказал Сенека: «Власть над собой — самая высшая власть, порабощенность своими страстями — самое страшное рабство». Вы же владеете собой отменно!

— Вам говорить легко, не сами же вы же страдали!

В ответ был резкий смех.

— Поверьте, страдал! И поболее вашего!

— Вы испытывали физические муки?

— Я страдал душою. А это — самое тяжкое страдание.

— Отчего же были ваши страдания?

— О, причин было много! Не знаю, с чего и начать… Самое страшное — от меня отвернулся отец. Я страдал от предательства друзей, близких…

— Да… Предать ближнего, всё равно, что продать себя…

— Как хорошо, что вы меня так быстро понимаете. А это потому, что сами пострадали именно благодаря предательству…

— Вот как? Кто же так подло меня предал?

— Не вас конкретно, а вашего возлюбленного, художника Максима Ковалевича. А страдаете вы! Ковалевич арестован по доносу. И донос написал его друг…