Игорь Семёнов - Катавасия (СИ)

По Руси бредут, по Руси бредут нищие,

По родной стране, длинной чередой - беженцы...

В никуда ведёт путь, проложенный нежитью.

Затухая, звякнул минорно последний аккорд. За спиной у Дедкина послышались какие-то непонятные звуки. Виктор оглянулся: Сана сдавленно рыдал, меж пальцев дымилась, обжигая, забытая сигарета.

- Сана! Ты чего?

Сана поднял голову, судорожно сглотнул:

- Что? Думаете, небось, блатная истерика, так? Мол, зеканам много не надо, чтоб расчувствоваться: хоть под такое, хоть под Шуфутинского. А я, хоть и сидел, но блатным себя никогда не считал, я - мужик! И ни под какую "Таганку" вовек слезы не пускал. А сейчас плачу. Потому что прошибло, потому что моё это тоже. Потому, что и мне, каким бы алкашом и полубичугой вы меня не считали... Да считаете, считаете!... Так вот, каким бы меня не считали, а и мне обидно. Обидно, что землю нашу испоганили, что лес на жвачку меняют, что дети, как в двадцатые годы, беспризорные ходят, хлеба выпрашивают. Обидно, что правители наши, всё почти угробив, у чужих дядь задницы лижут. И точно ведь на Руси почти одни нищие: только одни материально, а другие - душой обделённые, давно её на шмотки сменявшие, а у третьих - ни того, ни другого.

Каурин перебил:

- Ладно, Сана, успокойся, с тобой же никто не спорит. А песню ты, Вадим, действительно стоящую написал.

Сана вскинулся:

- Вот! Даже язык запохабили. Ты вон, хоть и консенсусов всяких не употребляешь, а всё же говоришь, как прихрамывая.

- Это в чём же? - обиделся Валерий.

- Как ты сказал? "Песня стоящая". А разве можно песни и стоимость рядом ставить?

- Ну, это ты перегнул, - вмешался Виктор, - А как же тогда говорят "бесценный шедевр" или "ценный вклад в культуру"?

- Это не я перегнул, это язык захромал, - не сдавался Сана, - Вот если бы я сказал так: "Вадим Игоревич, ваша песня приносит в российскую культуру значительную прибавочную стоимость", как бы вам это понравилось?

- Ну, сравнил тоже! - рассмеялся Вадим.

- Да нет, то же самое, только я совсем чуть-чуть язык видоизменил, так сказать - по-новорусски. Просто вы к одному уже привыкли, а ко второму - ещё нет. А если так же дальше пойдёт, лет через двадцать, а то и меньше, такое моё выражение уже спокойно воспринимать станут. Сами же знаете, что наш современный язык Пушкину, да что Пушкину - мужику тогдашнему чуть ли бы не матерным показался, ну, во всяком случае - грубым до невозможности. Они, тогда, конечно, тоже пересаливали: то с немецким, то с французским. Но кажется мне, что сейчас дело с английским круче зашло.

- Это почему?

- Потому что тогда эта дурь русофобская только узкий слой народа захватывала. Что дворян было по отношению к прочим? Пшик! А сейчас глядите: телевизоры, радио, газеты эту заразу в каждый дом тащат, - Сана перекривился, - "Учите английский за две недели методом Илоны Давыдовой!", тьфу! Это уже вообще для особо тупых и, притом, ленивых.

Дедкин заспорил:

- Так что по твоему, иностранные языки учить не надо?

- Почему не надо? Надо, и не один, не два, а пять-шесть на каждого. Ты меня не перевирай! Вопрос: для чего учить и как? Для того, чтоб за границей или с приезжими иностранцами из элементарной вежливости на их родном языке говорить, для того, чтоб книги в подлиннике читать, через переводные наслоения автора не оценивая - для этого согласен. Но для этого язык действительно знать надо, а за две недели - не верю! Но ведь у нас-то языки учат не для того, чтоб Шекспира с Диккенсом в подлиннике читать, а потому что "модно". И совсем не культурой пахнет, когда внутри родной страны вывески по-ненашему малюют. Как там Петросян выступал: "Вся страна в шопах!" А они, своё отхохотавши над шуткой, с концерта придя, на своём занюханном магазинчике опять тупо "Шоп" пишут. Что, не так?

Двинцов поддержал Сану, к ним присоединился Валерий. Наконец Дедкин, махнув рукой, заявил, что сдаётся на милость компании воинствующих славянофилов. Сана ещё какое-то время не мог успокоится, доказывал, что изначально вообще все языки были задуманы как средство поэтического общения, и что всё остальное огрубляяет, обедняяет язык, особенно технаризмы и язык официальных документов.

Вадим поддержал, подхватил, привёл для сравнения, насколько красив, мелодичен и певуч украинский язык в песнях, настолько же отвратителен он в президентских указах и прочей политической белиберде. Сана сказал то же о польском языке, заодно высказав предположение об итальянской речи и заключив, что, вероятно, чем красивее и мелодичнее звучит язык в жизни и песнях, тем уродливее он в изложении бюрократов.

После этого Двинцов спел ещё несколько своих песен, затем гитару попросил Сана, неожиданно для всех запел по-польски:

Плыне Висла, плыне

До можа по краине,

А допуки плыне,

Польска не загине...

Голос у Саны неожиданно для Двинцова оказался красивым, неиспитым: сильный, глубокий баритон с небольшой, чуть заметной хрипотцой. Неожиданным было и восприятие польского в песне: рассеялось давнее представление, как о чём-то, напичканном шипящими.

Допев, Сана передал гитару Дедкину. Каурин попросил:

- Витя, давай такое, чтоб все подпели.

Дедкин кивнул, начал:

Ой, то не вечер, то не вечер,

Мне малым-мало спалось.

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось

Песню подхватили остальные, слова лебедями расплывались над землёй, травой, поднимались к вершинам деревьев, переплетались, связывая незримо-ощутимо в единое поющих с окружающим миром:

Мне во сне привиделось,

Будто конь мой вороной

Разыгрался, расплясался,

Ой, да разрезвился под мной.

Но подули ветры злые,

Ой, да с восточной стороны

И сорвали чёрну шапку,

Ой, с моей буйной головы...

Закончили, весьма довольные собою и несколько расчувствовавшиеся. Дедкин вновь попросил Двинцова спеть "что-нибудь своё". Вадим взял гитару, подкрутил струны тона на два повыше, начал тихонько:

Отзвуки былого мира,

Свист стрелы да звон меча,

Буйный шум честного пира

Оживают по ночам

Снится древнее приволье.

Сквозь беспамятство гляжу,

Слышу: голос колокольный,

Да призывно кони ржут.

Русь великая, святая,

Ты мне - мать, сестра, жена,

Днём, тебя почти не зная,

Постигаю снова в снах.

Я рубился в диком поле

В исковерканной броне,

По моей рыдала доле

Ярославна на стене.

Провожали в чужедалье

Песнь жрецов да звон церквей.

Для меня в плену печально

Пел по-русски соловей.

Я сражён под Доростолом,

Я на Калке был убит!

В путь к Христовому престолу

Дал коня мне Святовит.

Сколько раз, изрублен в крошево,

Падал наземь, неживой.

Говоря: "Держись, хороший мой!",

Русь склонялась надо мной.

Поднимала над землёю,

Убаюкав на груди.