Стивен Эриксон - Падение Света (ЛП)

Расскажу о своих страхах, и пусть даже паду в ее глазах — не поколеблюсь.

Жена. Ты зарыла мой топор. Но я зарыл его гораздо раньше.

Ты считаешь меня мертвым. Да, я умер в том строю. Я, Реваст, вдовец за всех.

Потом мы будем смеяться, разрывая сердца, и постараемся увидеть следы наши и далекую мирную ферму у подножия Уступа, за вуалью дыма от нижней деревни.

Собаки лают, слышу, но не в тревоге. Просто держат глотки в готовности. Ибо Теломены вернутся на ладьях, и я займу место в первом строю. Где буду стоять в тишине. И сладком предвкушении».

Он подумал о трупе дракона и замахе секиры, по чистой случайности попавшей в когтистую лапу зверя. В тот день стены удержались, но лишь потому, что битва вышла очень краткая. Стены удержались, но едва-едва.

— Еще склон, еще гора, еще один проклятый перевал! — застонал Гарелко, едва они вскарабкались на крутизну. — Реваст, умоляю, понеси старичка!

«Ну нет, я и так тащу слишком многое».

Татенал вмешался: — Склонен думать, седло перевала будет высоко. Тем безопаснее от потопа. Реваст, обдумай мою идею насчет следующей ночевки. Хижина с круглой крышей и прочными борта… стенами…

Сон Татенала о потопе был отнюдь не первым. Уже годы его преследовали сны о катастрофе, и воля раз за разом оказывалась бессильной. За вуалью сна его разум имел обыкновение забредать в странные места, словно душа считала себя пропащей. Пейзажи искаженные, знакомые и неведомые, и он видит лица: знакомые и неведомые, и проходит мимо, и они оборачиваются и бормочут на смеси языков, становясь вестниками смущения.

Вечным было лишь ощущение ужаса, словно разлитый в воздухе запах. Корни гор прогнили и ослабли — лишь он может ощущать дрожь, предтечу неминуемого обрушения. Щупальце дыма в ветерке — никто иной не уловит отблеска буйного пламени в гуще леса, нарастающий рев пожара. Болезнь скота, птицы падают с неба, деревенские коты отравились и подыхают под телегами. Каждый раз один Татенал видит знаки, никто не внемлет крикам предостережения, и последним гибнет в катастрофе — уставший, скулящий, но трезво оценивающий масштабы бедствий.

Пророки наслаждаются непониманием. Радуются, когда оказались правы, и наслаждаются, видя, как бедствия и страдания поражают глупцов, дерзких насмешников. Татенал давно приучился держать страхи при себе, лишь иногда исповедуясь близким товарищам. Их брань и ворчание утешали, позволяли не думать много. Знакомые голоса убирали жало из обидных слов. Привычные узоры жизни, знакомые, как поношенная одежда.

Нетрудно собрать сцены разрушений, вспомнить особые детали и понять тот главный страх, что таится за всеми ними, вызывает их. И едва ли он уникален в ужасе перед смертью. Воины смотрят ей в лицо в каждом бою и кураж — лишь видимая сторона маски, а сторона обратная, прилипшая к лицам, холодна и смердит страхом. Женщины, хозяйки очагов, госпожи ферм с мириадами жизней, метут полы и шьют одеяла, и тянут мужей под меха, зажигают огни против мрака. Пастухи считают овец, выискивая следы волков на горных тропах. Дровосеки тащат деревья, сражаясь со своими страхами, ищут оправдания в ремесле. Поэты и певцы вытягивают страсти из душ, возбуждают эмоции и, по сути, видят в том гарантию бессмертия.

Враг стоит за каждым делом, каждый поступком. Враг бежит следом или таится в засаде. Его нельзя победить, он не знает поражений.

Татенал отлично понимал Джагута, Худа. Понимал его призыв и гнев, заставивший его дать такую клятву. Понимал и тщету всего происходящего.

Средний среди мужей, он ощущал себя колеблющимся мостом. Юнец Реваст тащится с одного края, старик Гарелко — с другого. Их позиции неизменны, но поход сквозь время не остановить. Пока смерть не заберет одного. И тогда путешествие превратится в скольжение и падение. Если мир предсказуем, Гарелко падет первым, Татенал займет место старшего и, если Лейза Грач не изменит привычкам, Реваст окажется средним на мосту.

Уму Татенала эта конструкция казалась неуклюжей — но вот же она, упрямая и неизменная. Он не был особенно доволен, ощущая нехватку изящества и бессмысленность. «Просто так оно повелось. Если подумать, глупость. Мост? Почему мост? Что за неведомый поток он пересекает? И почему один я чую под ногами не прочную почву, но шаткий настил? Оказавшись старшим, ступлю ли с облегчением на берег будущего, край реки или уступ над пропастью? И, доведись туда добраться… что я увижу впереди?

Мы носим свои мосты от рождения до смерти. Это моя душа. Не удивительно, что я страшусь потопа, пожара, лавины. Или грызущей тело болезни, или скрытых неожиданностей. Но мои двое спутников, держащих меня меж собой — о, я возложил на них слишком большую тяжесть».

Он понял природу любви, которую ощущал к товарищам. Они в одном строю, Лейза напротив. Подробности не важны. Ни одна душа не заслуживает одиночества, потому и существуют семьи. Во снах он видел, как потоп уносит семью. Снова и снова видел себя одиноким.

Целая армия соберется вокруг Худа по его зову. Татенал уверен. Мир не видывал такого полчища. Его враг невероятен, но это не важно — нет, на деле именно невероятность дает армии силы. Он не смог бы объяснить своей уверенности; не смог бы найти смысл в своей вере. Но он увидит эту армию и, может быть, вольется в нее.

«Я ступлю на край моста. Зная, что случится. Возможно, в самом конце пойму… Лишь смерти дано победить время. Лейза. Любимая супруга, узришь ли ты всю славу этого?»

Но он не верил, что другие последуют за ним, особенно Лейза Грач. И успел примириться с грядущим расставанием. Было бы лучше, если бы армия оказалась сном. Вступив в ряды, он расстался бы со страхами катастрофы. «Конец ужаса перед одиночеством. Конец изолированности души, когда смерть наконец явится. Во всем этом есть что-то… утешительное.

Худ, твоя армия будет огромна».

Гарелко шел по тропе первым, отмеряя скорость для всех. И считал это заслуженным — ведь он старший. Воображал себя седовласым волком, благородным королем, мудрым ветераном тысячи охот. «Добыча наша хитра, это точно. Но и глаза моего разума остры. Вижу виляющие бедра и эти ягодицы, гладкие как сырая глина, как гигантские горшки, слитые воедино, катящиеся шаг за шагом. Зад, в котором можно утонуть — задержав дыхание, конечно. И все же я бросился бы без колебаний.

Не волк, а морской лев, ярый и тяжелый, но элегантный в воде. В середине набегающей волны, что мчится во впадину, в нишу каменной, лукаво-равнодушной стены. Отзвуки ее вскриков станут музыкой моей души.

А выпуклость ее живота! Видите эти руки? Они созданы охватывать ее чудо, гладить и ласкать складки, что сулят роскошь, будто складки богатой одежды. Разве мы не чувственные твари? Разве грубые грани возраста, мозоли и хрупкие ногти, лишают любовные касания нежности? Или похотливости. Какая разница?