Алексей Корепанов - Без маски

Почему уходят из дома подрастающие дети? Из года в год, с давних времен. Тяга к странствиям, неразделенная первая любовь, сложности с друзьями, раздоры в семье… В четырнадцать лет я разругался с мамой, чем-то (не помню уже чем) обидевшей меня, и октябрьским днем навсегда оставил дом. Весь день бродил по городу, замышлял даже уплыть на катере в родной пионерский лагерь, но не уплыл, а ночевал на ящиках в подвале пятиэтажки у вокзала, дрожа от холода и до тошноты накурившись собранными на трамвайной остановке окурками, злой и упрямый… А если и Костя шел ночевать в какой-нибудь подвал? Но ведь не было раздоров, не давили на психику… Или у каждого в шкафу свой скелет?

В конце концов, думал я, что мы, взрослые, знаем о мире подростков, о законах этого мира, которые, возможно, кажутся нам нелепыми, но для них, подростков, являются такими же непреложными, как для нас законы Ньютона? Да, я тоже сам был подростком и, кажется, не так уж давно, и помнил законы, по которым мы жили тогда – но меняются поколения, и вместе с ними меняются законы. Может быть, я ошибаюсь – и хорошо, если ошибаюсь, но, по-моему, сверстники Кости более жестоки, чем были мы в их возрасте, и развлечения у них куда похлеще наших.

«А ведь Косте могли „включить счетчик“, – подумал я в тяжелой тишине прокуренной комнаты, переполненной отчаянием. Меня уже тоже начинало разбирать, я тонул в этом отчаянии. – Вполне могли».

Знаете, что это такое? В наше время все было проще и… милосерднее, что ли, хотя вряд ли уместно здесь это слово. Тебя, идущего из кино или от одноклассника, встречала в сквере или на пустыре компания удальцов из чужого района, предлагала попрыгать на месте и, определив по звону наличие мелочи в карманах, ненавязчиво советовала поделиться. И все. Никаких угроз или оскорблений. И забирали не подчистую, а оставляли последний гривенник. А то и два. Подленький, конечно, был приемчик, и далеко не все им пользовались, но у нового поколения приемчики стали подлее. Итак, «включение счетчика». Опять же компанией встретить одного. Потребовать деньги. С угрозами. И не спасает, даже если нет у тебя денег или отдашь ты их этой компании. Тут суть в другом. Они заявят, что нужны еще деньги. Скажем, рубль. Дадут тебе день на поиск этого рубля. И предупредят: включаем счетчик. С этой минуты за каждый час будет набегать двугривенный. Встретиться с тобой условятся завтра на этом же пустыре. Но завтра не появятся. И послезавтра тоже. А через неделю, когда ты уже успокоишься, сами найдут тебя. И потребуют по счетчику.

Как вам приемчик? Нет, до такого мы в наше время не додумались. Просто не могли додуматься. Не заплативший «по счетчику» – а где взять такие деньги? – должен выполнить любое условие этих ухарей. Лю-бо-е. Согласиться на все. Иначе…

Я еще немного подумал и решил не распространяться насчет «счетчика». И не предполагать чего-то другого, гораздо худшего. Они были уже на грани. Я просто сказал, когда и где видел Костю.

Их реакция последовала незамедлительно.

– Что же ты молчал до сих пор? – зло выкрикнула Марина, словно мое сообщение, прозвучи оно минутой раньше, могло хоть что-то изменить в Костиной судьбе.

Борис оттолкнулся от подоконника, быстро пересек комнату, бросив на ходу:

– Позвоню в милицию.

Хлопнула дверь в прихожей и от короткого сквозняка заколыхалась табачная пелена под потолком. Марина помчалась следом и я остался один. Вынул сигарету, снял с полки у дивана пепельницу и закурил.

Они вернулись быстро (две телефонные будки стояли наискосок от нашего дома) и на лицах их появилась надежда. Казалось, сам факт, что я видел Костю на Хуторах живым и здоровым, гарантировал счастливую развязку. Интересно, как им удалось уговорить милицию принять заявление – ведь не прошло еще трех суток с момента пропажи… Они громко наперебой рассуждали о том, что же Костя мог делать на Хуторах, но в глазах их плескался страх, и у Марины просто губы тряслись от страха, и страх заставлял Бориса терзать и терзать пальцами шнурки штормовки, потому что знали они и знал я: даже если какое-то крайне неотложное дело повело Костю ночью в далекий микрорайон – он давно уже должен был вернуться. И если он до сих пор не вернулся…

Я знал, что они проведут бессонную ночь, и Борис будет курить, а Марина рыдать, и мне было неловко сидеть вот так, словно созерцатель, словно наблюдатель, не совершая каких-то действий, способных помочь… Ничем я не мог им помочь, и не хотел давать советы, потому что единственный совет – поместить объявление в газете – предполагал бы уже, что действительно случилась беда.

– Если будет нужно – я в вашем распоряжении, – сказал я, уходя. – И не очень его ругайте, когда заявится.

– Пусть только заявится, – пробормотал Борис, а Марина опять заплакала.

Последняя пятница месяца у нас по традиции – день не совсем обычный. Это день Великого Хурала. Ровно в девять все мы собираемся у шефа, в его просторном кабинете с высоким потолком, украшенным сохранившимися с прошлого века лепными крылатыми младенцами и какими-то химерными физиономиями, и обсуждаем дни минувшие и дни грядущи. Проводим смотр наших достижений и проколов в месяце текущем и вырабатываем генеральную линию на месяц очередной. Великий Хурал длится часа четыре, а то и больше, и иногда напоминает до боли знакомые парламентские наши дебаты, над которыми, думаю, благодаря телевидению, потешается весь мир.

На этот раз мы управились еще до полудня, и хуралили на удивление спокойно – сказалось, видимо, то, что основной запас копий был переломан на предыдущих сходках, практика нас все-таки чему-то учила, да и не были мы врагами, а были единомышленниками, и хоть и не поступались принципами, но достигали того самого состояния, что ныне обозначается модным и уже захватанным странным неудобоваримым словечком «консенсус». В общем, голые крылатые младенцы остались нами довольны, и подобрели химерные потолочные физиономии, и шеф подвел итоги – а потом народ, вынося прихваченные с собой стулья, начал разбредаться по своим делам. Я тоже разбрелся, то есть пошел к себе и, пользуясь отсутствием Цыгульского, который прямо с Великого Хурала умчался добывать таинственных «фотонщиков», решил отработать кое-что для себя на грядущий декабрь.

Но что-то не клеилось у меня работа. Думалось мне о другом. Уходя утром из дома, я постоял, прислушиваясь, у двери Рябчунов. За дверью было тихо. Но чудилось мне, что я слышу приглушенные всхлипывания Марины и вздохи Бориса. Конечно, только чудилось, но тишина за дверь была напряженной. Той, что готова взорваться. И напряженная эта тишина преследовала меня даже в переполненном утреннем троллейбусе, где люди, заряжаясь отрицательной энергией от соседей, и передавая свою отрицательную энергию другим, не стесняются в выражениях насчет неустроенности этого мира.