Ричард Бэккер - Великая Ордалия

Аспект-Император вглядывался в него, словно желая убедится, что тот понял кто именно сокрушил его.

Столь потрясающая демонстрация мощи! Стоять в самом сердце вражеского войска, диктуя кому жить, а кому умереть, оставаясь при этом неуязвимым…

Осознавший свое положение падираджа, ощутил недостойный мужчины приступ ужаса.

— Ты сам затеял всё это! — прогремел Аспект-Император.

Маловеби увидел как губы падираджи шевелятся.

А затем он падает на землю словно веревка. Маловеби покачнулся, осознав абсолютную окончательность свершившегося, и, лишь сделав шаг в сторону, сумел восстановить равновесие. Фанайял аб Каскамандри мёртв…

Мертв!

Святой Аспект-Император Трех Морей повернулся к хохочущей первоматери, что, простёршись, лежала на расшитых коврах. Он заставил её подняться на ноги, избавив, меж тем, от унижения, которому подверг Фанайяла.

Она, непокоренная, стояла, хихикая, в тени его овеваемого, раздутого ветрами облика.

— Матерь! — вскричала она в небеса за его плечами. Буря, обрушенная на них Аспект-Императором, разорвала её одежды, словно свора собак, набросившихся на полотенца. — Приготовь же мои чертоги! Ибо я прихожу отдавши — отдавши всё без остатка. Умирая за то, что осталась верной Тебе!

— Моя сестра, — произнес Анасуримбор Келлхус, — больше не может спасти тебя.

— И всё же ты явился сюда, — с восторгом взвыла она, — явился, чтобы обрести свою погибель!

— Сотня слепа и не замечает угрозы Не-Бога. И более всех — Мать Рождения.

— Тогда почему, — взвизгнула от смеха она, — Почему я помню это ? Добрая Удача поглотит тебя ещё до того, как кончится день.

Святой Аспект Император Трех морей выказал в ответ не более чем легкое любопытство.

— Можно быть Всюду и оставаться слепым, — молвил он, — можно быть Вечным, но ничего не помнить.

— Сё твердит освободившийся демон! Обретшие плоть мерзость и ужас! Бездонный Голод!

— И даже Бесконечность может вздрогнуть от изумления.

Анасуримбор схватил и заколдовал её единым движением, его правая рука сжала её лоб, от звуков его голоса сама реальность затрещала по швам. Ослепительное сияние охватило ятверскую ведьму. Маловеби поднял руку, прикрывая глаза, но слишком поздно, и поэтому, когда Аспект-Имератор отвернулся от разверзшегося светопреставления, моргающий чародей узрел лишь подступившую к нему могучую тень.

Один из висевших у келлхусова бедра декапитантов, казалось, беспрерывно корчил какие-то бесноватые гримасы, словно пытаясь его о чем-то предупредить. Псатмы Наннафери нигде не было видно.

— Как думаешь, Мбимаю? — обратился к нему Аспект-Император. Его голос каким-то сверхъестественным образом проскальзывал сквозь рев окружившей их бури, да и говорил он так, словно вел беседу за обеденным столом. — Как считаешь — Ятвер позволит ей увидеть это?

Чародей Мбимаю стоял, настолько ошеломленный и парализованный, что ранее он не мог бы даже вообразить что так бывает.

— Ч-ч-что? — пробормотал он.

Затем он услышал это — жуткий крик, пробивающийся меж порывами ветра:

— Мааатееерь!

Отдаленный зов…или близящийся?

Маловеби, нахмурил брови и затравленно глянул в небеса, успев увидеть кувыркающуюся и брыкающуюся Псатму Наннафери за мгновение до того, как она растеклась розовой плотью и разбрызгалась алой кровью по куполу Чаши Муззи.

— Её падение, — сказал Танцующий-в-мыслях.

Посланик Зеума отчего-то закашлялся, а затем пошатнулся и упал на колени.

Эсменет легонько поглаживала девичьи волосы, не касаясь того, что натекло под них.

— Нет-нет-нет-нет-нет, — рыдала и стенала она, нянча разбитую голову дочери.

Её тело непроизвольно дрожало, мышцы тряслись, словно монеты на фарфоровом блюде. Она не могла более внимать плачу своей возлюбленной столицы, ибо теперь её сотрясали собственные рыдания.

— Мааамаааа! — кричал Кельмомас.

Боги совершили это .

— Мааамммоочка! — голосил её мальчик.

Кельмомас. Лишь он ещё жив…

Единственный из всех, кто ещё что-то значил для неё.

Она почувствовала, что разделяется надвое — также как случилось, когда она баюкала испускающего последний вздох Самармаса. Разделяется, раскалывается по той линии, по которой всегда бьется на части материнская душа, пытающаяся похоронить невозможное безумие горькой утраты под безумием иного рода — тем, что ещё надлежит сделать ради безопасности. Она уставилась в покрытый трещинами потолок, стараясь не замечать текущие по лицу жгучие слёзы, и собрала, склеила себя вокруг своего оцепеневшего сердца, вокруг омертвевшей души — ибо на скорбь, что обуревала её, ныне не было времени!

— Ш-шшш-шш… — сумела она успокаивающе прошептать своему дрожащему мальчику. Ей нужно доставить его в безопасное место — прочь от этого ужаса. Саксиллас! О чем он там говорил? Она села прямо, яростно утерев рукавом своё лицо. Корабли! Ей нужно отвести его в гавань! Нужно быть сильной!

Но облик Телиопы, столь…плачевный, столь изувеченный вновь приковал её взгляд к груде битых кирпичей, где покоилась её девочка.

— Неееет! — застонала она, словно это случилось с Телли прямо сейчас. — Не может быть….

Она опустила взгляд, уставившись на свою ладонь, и смела прочь усыпавшие лицо Телиопы песок и осколки.

— Этого не может быть…

Эсменет беспорядочно, точно пропойца, покачивала и мотала головой.

Кельмомас, яростно тёрший глаза и щёки, отстранился, пытаясь поймать её взгляд.

— Мама?

— Вокруг так много чудовищ! — казалось, что рыдали её кости, её волосы, её кожа. — Ну почему Телли? — сдавлено ахнула Эсменет. — Когда вокруг столько чудовищ.

Кельмомас попытался обнять её, но она уже вскочила на ноги…

— Ему всё равно, — взревела она в пустоту, сжимая грозящие Небесам кулаки, — у него нет сердца, которое могло бы разбиться! Нет воли, что может ослабнуть! Нет ярости, чтобы впасть в неё! Неужели вы не видите? Забирая его детей, вы не отнимете у него ничего!

Она рухнула на колени, прикрыв запястьем раскрытый в рыданиях рот.

— Вы отнимаете…отнимаете лишь у меня…

Дворец покачнулся, словно был развешен вокруг неё на крючках — круговерть сверкающего великолепия и усыпанных известью руин. Она задрожала как рвущаяся струна — от кожи до самого нутра и ещё глубже. Все копья! Все копья нацелены в её сердце. Злоба, что копилась веками!

Боги! Боги охотятся за ней и её детьми! Взгляд — хитрый, изворотливый, обжигающий, пристыжающий. Наблюдающий за ней, а иногда и касающийся её — с тех самых пор, как она ещё была маленькой девочкой, всхлипывающей в объятьях своей испуганной матери. И шепчущей: Глаза! Мамочка, я видела глаза!