Р Скотт Бэккер - Великая Ордалия

Так что теперь ему приходилось играть, мирясь с её порывами и делая с ними лишь то, что ему удавалось. Он лежал, погрузившись в её тепло и суетное обожание, дремал в безмятежности, присущей скорее нерожденному дитя, нежился в жаре двух тел, делящих одну и ту же постель. И всё же, ему всё больше казалось, что он может ощущать присутствие Четырехрогого Брата где-то внизу. Почуять его подобно копошащейся на задворках сознания крысе. Она поцеловала его в ушко, прошептав, что уже утро. Подняла обнявшую его руку, убрав её в сторону, чтобы тщательнее рассмотреть его. Матери склонны оглядывать детей с тем же, лишенным и тени сомнений, собственническим чувством, с каким осматривают своё тело. Он, наконец, повернулся к ней, мельком удивившись бледности её кожи, за исключением загорелых рук.

— Так вот как ты проводишь время, — прошептала он с притворным осуждением, — имперский принц, ковыряющийся в саду…

Тут и он заметил под своими ногтями темные полумесяцы, следы въевшейся грязи. Он не знал почему, но его беспокоила её наблюдательность, и он регулярно натирался землёй, дабы убедить её в том, что играет в саду.

— Это же весело, мама.

— И ты, смотрю, вовсю веселишься… — возвысился её голос, лишь для того, чтобы тут же угаснуть. Отзвуки унеслись папирусными листами, сметенными прочь всё еще теплым менеанорским бризом. Она резко распрямилась, позвав своих личных рабынь.

Вскоре Кельмомас, надувшись, уже лежал в бронзовой ванне, выслушивая увещевания матери о бесчисленных достоинствах чистоты. Вода почти сразу посерела от покрывавшей его грязи и всё же он погрузился в неё поглубже, поскольку воздух был довольно прохладным. Что за болваны додумались поставить ванну на площадке прямо перед открытой всем ветрам галереей, — проворчал он. Осень же. Мать, шутя и обхаживая его, опустилась рядом с ним на колени, подложив под них небольшую подушку. Она прогнала рабов, надеясь, как он знал, отыскать в ритуале купания некую видимость нормальных отношений между матерью и ребенком.

Телиопа заявилась сразу после того, как мать намочила его волосы. Её невообразимый, кружевной наряд противно мельтешил и противно шуршал. Она остановилась на пороге раздутым шаром серой и фиолетовой ткани, её прическа, представлявшая собой запутанный ореол льняных волос, была хаотично заколота безвкусными брошами. Её башка, подумал мальчик, сегодня выглядит как-то особенно буйно.

Если она и придала какое-то значение его присутствию, то ничем не выдала этого.

— Генерал Иксаул, — произнесла болезненная тень, — Он-он, прибыл, мать.

Мама уже поднималась, вытирая руки.

— Хорошо, — отозвалась она, её голос и манеры преобразились, — Я пока приготовлюсь, а Телли поможет тебе домыться, — сказала она в ответ на его вопрошающий взгляд.

— Нееет! — запротестовал он, но мама уже стремительно шагала мимо его сестры, призывая рабов и спеша переодеться.

Весь мокрый, он неподвижно сидел, взирая на приближающуюся сестру сквозь облака пара.

— Иксаул привел из Галеота Двадцать Девятую, — объяснила она, опускаясь коленями на мамину подушку. Ей пришлось смять обширный кринолин своего платья о поблескивающий край ванны, и, хотя на то, чтобы сшить его, ей явно потребовалось немало усилий, казалось, что её это ничуть не обеспокоило.

Он мог лишь молча смотреть на неё.

Не здесь , — предупреждающе молвил его тайный голос, — Где угодно, только не здесь .

Но однажды она должна сдохнуть!

— Судя по всему, ты раздумываешь, как бы ловчее прикончить меня, — молвила его бледная сестра, тщательно осматривая баночки с мылом и ароматическими маслами, расставленные на полу, рядом с ванной, — едва ли ты думаешь сейчас о чём-то ещё.

— С чего ты взя…? — запротестовал было он, но поперхнулся водой, безжалостно вылитой ему на голову.

— Мне нет-нет дела — продолжала она, опрокидывая ему на темя плошку мыла с ароматом апельсина, — до того, о чём ты думаешь или что делаешь.

Она начала намыливать ему голову. Её пальцы не были ни жестокими, ни ласковыми — они просто делали своё дело.

— А я и забыл, — ответил он, выражая негодование каждым кивком свой, натираемой ароматной пеной, головы, — что тебе ни до чего нет дела.

Её пальцы прошлись от его лба, через темя до затылка, пощипывая ногтями кожу.

— У меня много-много дел и забот. Но, как и у нашего отца, мои заботы скользят сквозь меня и не оставляют следов на снегу.

Она собрала его волосы на затылке, отжала их, а затем прошлась пальцами вперед, на этот раз двигаясь по бокам, вдоль висков.

— Инрилатас мог заставить тебя плакать, — напомнил Кельмомас.

Её пальцы остановились. Какая-то судорога прошла по её вялому, апатичному лицу.

— Удивлена, что ты помнишь это.

Перестав заниматься его волосами, она повернулась к приготовленным мамой моющим принадлежностям.

— Я помню.

Она взяла и смочила водой небольшую розовую губку и, воспользовавшись пеной с его головы, начала намыливать его лицо нежными, даже ласковыми мазками.

— Инрилатас был-был сильнейшим из нас, — произнесла она, судорожно моргнув — и самым-самым жестоким.

— Сильнее меня?

— Намного.

Лживая сучка!

— Как это?

— Он видел чересчур глубоко.

— Чересчур глубоко, — повторил мальчик, — это как?

Телиопа пожала плечами.

— Чем больше ты узнаёшь чью-то душу-душу, тем меньше она для тебя становится. Для Инрилатаса мы-мы все были чуть более, чем ползающими вокруг-вокруг него слепыми-слепыми букашками. До тех пор, пока мы слепы — в этой слепоте и наша душа и наш мир-мир остаются целостными. Невредимыми. Но, как только мы прозреваем, мы видим и то, что и мы сами — не более чем букашки.

Кельмомас непонимающе посмотрел на неё.

— Чем больше узнаешь о чем-то, — сказал он, нахмурив брови, — тем реальнее оно становится.

— Лишь если оно с самого начала было реальным.

— Пфф, — насмешливо фыркнул он.

— И, тем не менее, ты занимаешься ровно тем же, чем занимался он.

— Это чем?

— Делаешь себе игрушки из человеческих душ.

От силы пришедшего вдруг прозрения у мальчика перехватило дыхание.

— Так вот, что сделал Инрилатас? Сделал из тебя свою игрушку?

— Даже сейчас-сейчас, — молвила она со своим треклятым заиканием, — ты-ты пытаешься заниматься всё тем же.

— Так ведь и я тоже букашка!

Она помолчала, водя губкой по его подбородку. Вода начала остывать.

— Букашка, поедающая других букашек.

Он обдумывал эти слова, пока она намыливала ему шею и горло, особенно усердно работая губкой между ключицами.

Ему показалось прекрасным и даже в чем-то эпическим, что брат и сестра могли вот так обсудить основания, по которым один собирался убить другую… всё это было похоже на какую-то притчу из Хроник Бивня.